А пишу я не на Петровку, 38, а вам, потому что в МУРе московских жуликов ищут, а у вас по всему Союзу. А жулики-то в Сызрани да в Тбилиси орудуют - вам до этого и докука. И еще объясняю, что на пишущей машинке пишу оттого, что почерк у меня не разбористый, а машинка так себе без дела в домоуправлении стоит. Вот и отстукал одним пальцем, думаю, без ошибок - грамотный. А что не подписался, уж извините, кому охота в свидетелях по воровским делам таскаться".
Клюев дочитывает письмо уже тихо, чуть ли не шепотом.
- Вот уж не думал, что он сзади ударит, никак не думал. Верил ему.
- Почему?
- Вы правду сказали, начальник, старые счеты у нас. Не мне его, а меня ему надо было бояться. Сволочей не жалею. Спрашивайте, начальник.
- Когда отходили с боями из Минска, ваша рота на левом фланге дивизии шла. Что произошло тогда, Клюев?
- Что тогда происходило? Бомбили нас "юнкерсы". Несколько дней под бомбежкой шли. Да и "мессеры" донимали, бреющим полетом болотные тропы простреливали. Ну, рассыпались роты, где какая - не разберешь, и кто где спутаешь. Лес хлипкий, гнилой ольшаник, но кучный - спрятаться можно. Меж кочками так и втискивались всем телом в торфяную жижицу.
- Ягодкин с тобой рядом был?
- Видел его первое время. То впереди, то сзади. А порой и совсем пропадал.
- Надолго?
- Да нет, когда "мессеры" уходили, мы даже рядком пристраивались. Покурить или пожевать что. А если немецкие патрули клиньями вперед прорывались, то мы и бой принимали, с успехом даже. На болоте-то немцам тоже нелегко было: на машинах не пройдешь. Танки - и те вязли. А болото длиннющее, день за днем все тот же ольшаник да рыжие бочажки. Тут нас ротный и задержал. "Фрицы, - говорит, - справа десант выбросили, отрежут нас от дивизии - тогда конец. Поэтому будем в обход пробиваться". Вот тут Ягодкин и пропал. Дня три или четыре мы еще по болоту блукали - не вижу Ягодкина. Ну, думаю, все, гниет где-то в грязи болотной. Ан нет, когда мы этак к концу пятого дня все же вышли на соединение с дивизией, где повзводно, где поодиночке, смотрю - Ягодкин впереди меж кочек лежит, от "мессеров" прячется. Только странно очень: мы насквозь мокрые, а он сухой, чуток лишь в торфяной грязи плащ-палатку с передка да с плечей и штаны на коленях вымазал. Ну а когда "мессеры" ушли, я и подполз к Михайле, сел рядышком. Смотрю вблизи, - а глаз у меня стреляный, примечающий, - он и совсем сухой, словно где-то в палатке у печки обсыхал. "Откуда, - говорю, - ты взялся, пять дней по этой мокрятине топаем, а тебя нет да нет?" - "А я не уходил никуда, - говорит, - я тут все время с вами бок о бок иду. Поотстал немного, правда, ну а потом нагнал. Ведь десант-то мы все-таки обошли". А я ему в ответ, не по фене, конечно, по фене он не понимает, мол, брось мне врать, мы все до нитки промокли, а ты сухонький да чистенький. В плену ты был, милок, может, взяли тебя, а может, и сам пришел, только сейчас тебя обратно подбросили. И для чего, тоже понятно. Наш политрук сразу тебя раскусит, да и шлепнет здесь же за милую душу. Взвизгнул Михайла, именно взвизгнул, а не крикнул, и за автомат. Только вырвал я у него автомат, да и прикладом ему два зуба выбил. "Вот я тебя и без политрука шлепну", - говорю. А он в слезы: как дите ревет. "Ну, взяли, - говорит, - с меня подписку, Клюев, силком взяли. Попал я им в лапы, струсил, честно говорю, струсил. А им-то всего и надо: бумажку подмахнуть. Так что мне - подписи, что ли, жалко? Я ведь не обязан им служить. Я лучше родине послужу". - "Твое дело, - говорю, - лично мне эта военная муть уже надоела. В город приду, сбегу. На воле у меня свои дела есть, и ты мне пригодиться можешь. Так что доносить на тебя не буду и убивать не буду, только автоматик твой разряжу. А сейчас катись от меня подальше, слизняк, а то передумаю". Вот и все, гражданин начальник.