Результатом являлось все то же шелушащееся, неопределенного возраста лицо. Франсес было семнадцать.
Глаза их на мгновение встретились в зеркале. Франсес поспешно отвела взгляд. Берти понял, что письмо его пришло. Что она прочла. Что она знает.
Он подошел к ней и со спины сжал костлявые локти в объемистых складках халата.
— Где оно, Франсес?
— Где что? — Но она знала, она знала.
Он свел локти вместе, как тренер по прыжкам.
— Я… я его выбросила.
— Выбросила! Мое личное письмо?
— Прости. Наверно, не надо было. Я хотела, чтобы ты… Я хотела еще один день, как последние.
— Что там говорилось?
— Берти, хватит!
— Что там, гребаны в рот, говорилось?
— Три балла. Ты получил три балла.
— И все? — отпустил он ее. — Больше ничего?
Она потерла онемевшие локти.
— Там говорилось, что у тебя есть все… основания гордиться тем, что написал. Что три балла — это совсем неплохо. Комиссия, которая оценивала, не знала, сколько тебе нужно. Не веришь — прочти сам. Вот. — Она выдвинула ящик, и там был желтый конверт с маркой Олбани и пылающим факелом знания в другом углу.
— Прочесть не хочешь?
— Я тебе верю.
— Там сказано, что если хочешь добрать недостающий балл, можешь завербоваться на службу.
— Как этот твой старый дружок?
— Берти, мне жаль.
— Мне тоже.
— Может, теперь передумаешь?
— Насчет чего?
— Таблеток, которые я купила.
— Да отстань ты от меня со своими таблетками! Поняла?
— Я никому не скажу, кто отец. Честное слово. Берти, посмотри на меня. Честное слово.
Он посмотрел на слезящиеся, в черных разводах глаза, на сальную шелушащуюся кожу, на тонкогубый рот, никогда широко не улыбающийся, чтобы предательски не выдать факта зубов.
— Лучше уж пойду в сортире сдрочу, чем с тобой. Знаешь, кто ты? Слабоумная.
— Берти, мне все равно, как бы ты меня ни обзывал.
— Ненормальная чертова.
— Я тебя люблю.
Он понял, что должен делать. На хреновину он наткнулся на прошлой неделе, когда рылся в ящиках секретера. Не хлыст, но он не знал, как еще это можно назвать. Там она и была, под стопками нижнего белья.
— Повтори, что ты сказала. — Он ткнул ей хреновину прямо в лицо.
— Берти, я люблю тебя. Серьезно. И больше, по-моему, никто.
— Ну, вот что я тебе на это скажу…
Он ухватил халат за ворот и стянул с ее плеч. Она ни разу не позволяла ему видеть себя голой, и теперь он понял, почему. Тело ее покрывали сплошные кровоподтеки. Задница вся была как открытая рана, в рубцах от хлыста. Вот за что ей платили, не за постель. За это.
Он выдал ей, со всей силы. И продолжал до тех пор, пока не стало уже без разницы, пока все чувства не схлынули напрочь.
В тот же день, не удосужившись сперва хоть бы напиться, он отправился на Таймс-сквер и завербовался в Морскую пехоту, защищать демократию в Бирме. Присягу они принимали вдевятером. Подняв правую руку, они сделали шаг вперед и оттарабанили клятву верности или что-то в таком роде. Потом подошел сержант и натянул на угрюмое лицо Берти черную морпеховскую маску. Новый его регистрационный номер трафаретом нанесли на лоб, большими белыми знаками: МП США 100-7011-Д07. Вот и вся недолга, они стали герильерос.
Глава вторая
ТЕЛА
1
— Да хоть завод возьми, — сказал Эб. — В точности то же самое.
Какой еще завод, хотелось знать Капеллу.
Эб откинулся на спинку, балансируя на стуле, и его понесло теоретизировать, словно теплым водоворотом в ванне на гидротерапии. Съев два ленча, принесенные Капеллом сверху, он излучал дружелюбие, разумность, уверенность.
— Любой. Работал когда-нибудь на заводе?
Естественно, нет. Капелл? Капеллу повезло, что он хоть каталку толкает. Так что Эб беспрепятственно продолжал:
— Например… да хоть завод электронного оборудования. Я работал когда-то на таком, монтажником.