Это так на него подействовало, что в глазах защипало и он почувствовал себя виноватым в том, что сам умер. Он сунулся в рюкзак и вытащил пинту "Железного Коня". Открутил крышечку и заглотил порцию. Большая часть успела дойти до желудка прежде, чем он почувствовал вкус, но остальное он с отвращением выплюнул.
"Боже... черт!" Он понюхал горлышко. Воняло чудовищно. Что-то скисло в его фляжке. Что ж, это последняя его пинта. Все равно с выпивкой придется закругляться, но пока что без глотка оставаться не хотелось. Он измучился, границы сознания крошились и были смутны, словно он был в отходняке от крэка. Он свернулся в комок и улегся на бок. Подложил фляжку под голову. Мягкое громыхание поезда, казалось, заставляет дышащего огнем коня с наклейки скакать ему прямо в глаза.
x x x
Когда я проснулся на следующее утро, в глазах стояла все та же наклейка, но вместо того, чтобы с отчаянной потребностью вчерашнего вечера потянуться за бутылкой, я ощутил во рту вкус вчерашнего последнего глотка "Железного Коня" и отвернулся, оказавшись лицом к Глупышу, который лизнул мои губы и нос. Я поднялся на ноги, чувствуя себя менее с похмелюги, чем должен был ожидать. И еще голодным. Это было странно. Прошло уже лет десять, не меньше, с тех пор, как я просыпался и хотел завтракать. Писцинский еще спал, окруженный другими собаками. Я теперь предполагал, что он всех их украл. На вид он был уродливым сукиным сыном. Длинный нос расплющен и свернут на сторону, наверное, бутылками и кулаками, пока не стал напоминать носовой вырост старинного гладиаторского шлема, рот, толстогубый и широкий, в скобках глубоко врезанных морщин, заставил подумать о времени, когда отец брал меня рыбалить окуньков до того, как напивался и решал, что будет забавнее воспользоваться мной как мишенью для своих кулаков.
Может быть я был мертвым, подумал я. Я не видел другого способа объяснить, почему последние три-четыре года я так погано чувствовал себя каждый божий день, а теперь, после единственного ночного сна, почувствовал так, словно в жизни не пил. И это было не только ощущение физического довольства. Я чувствовал силу мыслей в голове. Они были ясные, солидные, определенные. Хотя прошло всего семь-восемь часов, я начал воспринимать Билли Пропащего предыдущих ночей, как иную личность, примерно так, как можно вспоминать себя ребенком. Но я не был уверен, что же мне думать о том, что я видел, были ли "бердслеи" частью алкогольного тумана, или же у них существовала какая-то основа в реальности.
Я сильно надавил двумя пальцами на стенку вагона и ощутил легкую упругость. Словно наджал на жесткую кожу. Я подумал, что если прорезать поверхность, не хлынет ли светящаяся желтая кровь? Это могло бы объяснить свет в вагоне. И тепло. В кармане джинсов я откопал складной нож, открыл лезвие и приставил острие в черной поверхности, потом подумал и отказался от затеи. Не хотелось, чтобы вагон начал дергаться и задыхаться. Я сложил нож и приложил ухо к плоской стене. Никакого пульса я не услышал, но мне показалось, что я засек слабое шевеление, которое заставило меня торопливо отдернуть голову. Хотя идея живого поезда совсем не так уж сильно взволновала меня. Черт, я всегда думал о поездах, как о наполовину живых созданиях. Дух, запертый в стали.
Я подошел к двери вагона и уселся обозревать страну, желая чего-нибудь съесть. Мы оставили болота позади и катили по череде холмов с долгими, покатыми западными склонами и крытыми обрывами с восточной стороны, словно это были древние пандусы какого-то давно разрушенного шоссе, заросшего высокой травой. Небо было чистым, темно-синим, с целым континентом массивных белых облаков, пузырящихся вверх на северном горизонте.