Почему-то ей неловко было отказаться. Она попыталась захватить папиросу всеми пальцами, как ее держал Никита. Ей сразу обожгло горло, и дым, казалось, остановился где-то над переносицей, тихо просачиваясь в мозг. Таня закашлялась, в глазах поплыл рябоватый туман.
- Какая-то дрянь, по-моему, - сказала она, передавая папиросу Никите.
- Ты исключительно права, - со смаком затянувшись, ответил он. - Такое название тоже бытует среди знающих людей... Не понравилось?
- Нисколько, - твердо сказала она.
- Ну тогда и не надо. Кстати, на столе замаячил крымский херес. Рекомендую. - Он дотянулся до бутылки, налил себе и ей.
Вино было желтое, густое. От стопки потянуло подвальной сыростью.
- Хороший херес не любит спешки, - объяснял Никита. - Глоточки должны быть маленькие-маленькие. Каждую капельку раскатай язычком и только потом проглоти...
Она слушала его, и ею овладевало приятное оцепенение. Приглушенный свет, плавающий дым, тихая музыка, льющаяся из ниоткуда. Ей показалось, что весь мир стянулся в объем этих стен, а за их пределами не осталось ничего, кроме тьмы и холода, пустых, неинтересных и никому не нужных... Неожиданно для самой себя она почувствовала, что к горлу подступил комок, на глаза навернулись слезы. Она не удержалась и, уткнувшись Никите в плечо, тихо и сладко зарыдала. Он не сказал ни слова, обнял ее, ласково, но твердо поднял на ноги и увел в сумеречный уголок, где в тени громадной статуи вождя мирового пролетариата лежала большая диванная подушка. Никита усадил Таню на подушку, сам сел рядом. Она прижалась к нему, а он принялся тихо и ласково поглаживать ее по плечу, по голове.
- Ты поплачь, поплачь, маленькая, если хочешь... Все будет хорошо...
Она подняла на него заплаканные, счастливые, немного шалые глаза.
- А мне и сейчас хорошо, - тихо проговорила она. - Я не хочу; чтобы это кончалось, не хочу... Я ведь совсем не знала отца, и мамы тоже... Только Лизавета, но она не то... Хорошая, но не то... И все сама, сама. Всю жизнь сама. Иван вот, - она кивнула в направлении стола, - но он всегда был мне не как муж, а как ребенок... А теперь, как... как никто.
Слова лились из нее гейзером, своевольно, минуя сознание. Никита смотрел сверху вниз в ее пылающее лицо, и в глазах его разгорались желтые огоньки.
- Когда я увидела тебя, - лихорадочно продолжала Таня, - я сразу почувствовала: вот тот, кто может взять за руку и повести по жизни, сильный, ловкий, отважный. Ты надолго исчезал, и жизнь моя пустела, а потом возвращался ты... брал за руку и вел.
- Маленькая моя... - прошептал Никита и прижался губами к ее горячему лбу. - Я... я тоже люблю тебя. Сам себе удивляюсь, но... Знаешь, мы сейчас с тобой быстренько сделаем прощальный поклон, я уйду, а минут через десять незаметно выйдешь и ты. Я буду ждать тебя на улице, у первого фонаря слева. Мы поедем в одно потрясающее место, мое тайное прибежище... Хочешь?
- Да, - прошептала Таня. Никита достал из кармана чистый платок.
- Теперь вытри слезки, - сказал Никита и поцеловал ее глаза.
Таня улыбнулась и вытерла слезы.
- А теперь - шире улыбку! Мы победили и будем побеждать.
Он встал, стремительно и бодро. Она поднялась вслед эа ним, расправила плечи, блеснула гордой, счастливой улыбкой...
- А-а, триумфаторша! Афродита Пандемос, Венера Плебейская! Радуешься?
Перед ними, пошатываясь, стоял Огнев, бледный, взъерошенный. В его глазах светилось безумие.
- В старину был прекрасный обычай, - продолжал он. - На священные театральные подмостки допускались только мужчины. И женские роли исполняли мальчики, прекрасные отроки с нежным пушком на щеках... Тогда искусство было благородно, любовь была благородна, сцена и жизнь не знали того похабства, что творится сейчас!
- Юра! - Никита встал между Таней и Огневым.