Сначала сама Таня, потом Сутеев, теперь вот Наташка, по-своему... Верь, Чернов, верь, надо верить, что все именно так, как они говорят, что все будет хорошо.
Но что-то не верилось, и ноги не хотели идти в направлении дома.
Он остановился, пересчитал деньги и пошел искать ближайший елочный базар.
Надо верить, Чернов. Надо.
Глава вторая НЕМНОГО О ЗВЕЗДАХ
(27 июня 1995)
И ту же песнь, спустя полчаса, Люсьен нашептывал про себя совсем иным тоном, лихорадочно выворачивая на стол содержимое всех ящиков бюро. Пропали! Пропали четыре сотни баксов, которые как раз сегодня нести в Монолит" очередной взнос, очередной квадратный метр в грядущей квартире, очередной шажок к свободе! Но каков мальчик! Как его там - Витя, Слава? Вычислил, где лежит, выбрал момент и... И главное, не уличить его, гаденыша, не ужучить. Я скажу брал, он скажет - не брал... Можно, конечно, попросить Гусикова как-нибудь наехать на засранца. А тот кого попросит наехать на меня? Хватит, играли в такие игры, через это и очутились в гнусной плебейской коммуналке, через это и хлебаем честную бедность, хотя могли бы...
Впрочем, может, и не он взял? В последний раз Люсьен открывал бюро назад примерно неделю. А за это времечко кто тут только не перебывал. В основном, конечно, проверенные товарищи, старые боевые кони-кобылы - но кому теперь вообще можно верить? А может, Светка или там Катька ключики подобрали и в его отсутствие... Эх!
В "Монолит" ехать теперь было бессмысленно, в Орфей тем более - там до восьми делать нечего. А кушать захочется намного раньше. По идее, можно было бы заскочить к мамаше с ее Николашей, но при последней встрече как-то так оно... поднасралось само собой, что теперь не то что денег в долг, а вместо тарелки супчика будет сплошное ХПЖ - холодком по жопе. Короче - ситуация, мда-с...
Люсьен рассеянно запихивал в ящик бюро высыпавшиеся оттуда случайные бумажки. Визитные карточки непонятно кого, какие-то квитанции, билеты. Сколько набралось всякого хламу. Надо бы почистить, выкинуть лишнее - но только на свежую голову, не в таких расстроенных чувствах, как сейчас.
(1978-1979)
Таня бухнула сумки на бетонный пол и нажала кнопку лифта. Никакой реакции. Она нажала еще раз, посильнее. Без толку. Опять лифт сломался. Опять переться с тяжеленными сумками на пятый. И отпыхиваться на каждом этаже. А ведь так хотелось донести такое редкое нынче хорошее настроение до дверей дома!..
За год Таня Ларина сильно изменилась. Похудела, на лбу пролегла вертикальная складка, у краев губ стали намечаться жесткие морщинки. В начале весны она перенесла тяжелую бронхопневмонию, и до сих пор иногда ее мучили приступы кашля, ей тяжело было дышать, поднимаясь по лестнице, а лицо ее сохраняло болезненную бледность. Чудные зеленые глаза утратили блеск и живость, осанка - былую царственность. Даже восхитительные черные локоны будто припорошились пылью... Да, незнакомые по-прежнему смотрели ей вслед, но знакомые при встрече покачивали головами, и в их глазах она читала:
"Что-то ты сдала, мать моя!"
Сдала, конечно, и не столько от болезни, сколько от жизни, серой, блеклой, бездарной. Иван проявлял к ней какие-то чувства преимущественно за обеденным столом, причем чувства эти почти не имели прямой зависимости от качества ее стряпни. Когда он был в духе, он нахваливал все подряд, смотрел на нее добрыми любящими глазами, говорил что-нибудь ласковое. Когда же был чем-то расстроен или раздражен, дулся, ругался, жаловался, что пересолено или недожарено. Лопал, правда, все равно до донышка, подчистую. Только когда она заболела, он перепугался, часами просиживал в больнице, таскал вкусненькое, говорил хорошие слова. Но как только ее выписали, все пошло старым обычаем.