С пластинкой в руке и свернутым плакатом под мышкой Павел устремился к открывшимся дверям. На асфальте осталась стопка никому не нужных старых журналов.
Приехавшая в сентябре с дачи Нюточка папино приобретение оценила положительно. Войдя в квартиру, она тарным делом ткнула пальчиком в плакат, вывешенный в прихожей, и категорично заявила:
- Мама!
- Нет, Нюточка. Это не мама. Это просто тетя.
- Тетя мама!
Спорить было бесполезно. Зеленоглазая, обольстительно улыбающаяся Татьяна Ларина в роли злодейки Сокольской так и осталась в этом доме "тетей мамой". Нюточка безошибочно узнала ее и на конверте пластинки. И засыпала она теперь исключительно под песни "тети мамы" - под "Воротник малиновый", "Хризантемы", "Лучинушку" и еще одну песню, народную, никогда прежде не слышанную ни Павлом, ни Ниной Артемьевной:
Ох ты утка, ты уточка,
Сера мала перепелица!
Ты зачем рано выходила
Из тепла гнезда утичья,
На луга на зеленые?
Ох ты девка, ты девица,
Ты к чему рано во замуж пошла?..
Эта песня нравилась Нюточке больше всех. Без "уточки" не обходилось ни одевание на прогулку, ни, тем более, укладывание. Павел же старался как можно реже смотреть на этот фотопортрет и почти никогда не думал о Татьяне Лариной, но в сны его теперь приходили обе Тани - рыжая и брюнетка, - перетекали одна в другую, сливались в единый образ женщины нестерпимой, душераздирающей красоты...
VI
За стопарь вина и одобрительный взгляд Тани Ванечка готов был нагишом на цырлах взойти на Голгофу. Оскорбительных насмешек и унизительных поддевок не замечал. В попытках развеселить Якуба Анджелка придумывала новые каверзы и издевательства над Таниным воздыхателем, а он, стремясь развеять тоску, все больше туманящую Танин взгляд, подчинялся безропотно. То будил всех, дико кукарекая по Анджелкиному наущению, то лакал из блюдца портвейн, стоя на карачках возле помойного ведра. Таня над этими причудами смеялась так же невесело, как и Якуб, но представлений не прекращала, хотя они и утомляли.
Здесь ему было хорошо, да и свой стакашок он имел завсегда. Довольно было кивка - мыл посуду, выбрасывал мусор, неумело подменяя Аду. Прятался с глаз долой, когда та захаживала, хотя и в этом не было нужды. Остальные были свои в доску. Из дому его старались не отпускать да он и не стремился: жена на порог не пустит, к родителям и сам ни за какие коврижки не сунется, патрон же его, известный писатель Золотарев, уехал в длительную загранкомандировку.
Иногда Ванечку пробивало на глобальные мысли. Почесывая волосатый живот, кругло торчащий в полах цветастого халата, нежась рядом с лежащей на тахте Таней, он размышлял о жизни и мировой гармонии.
- О чем задумался, детина? - спрашивала Таня, просто так, чтобы не молчать.
После очередной дозы она никак не могла отвести взгляд от разъехавшихся в углу обоев. Из щели на нее глазела чернота, подмигивая и зазывая. Прошла целая жизнь, прежде чем Ваня ответил:
- О хорошем и плохом. Хорошее заканчивается плохим, а плохое - хорошим, как и сама жизнь. Но дивно, что ничто это не трогает. Все суета сует, пусто, и сам отсутствуешь во всем.
В этом что-то было. Таню давно ничто не трогало, словно она есть и ее нету. Порошок, поначалу заполнявший ту сосущую пустоту, которую она особенно остро ощущала в себе после ухода Павла, теперь стал эту пустоту только сгущать. Да и саму себя уже воспринимала, как сгусток пустоты. Вроде ни разу не дернули ломки, но по всему видно, что приторчала она довольно плотно.
Перед самыми ноябрьскими Иван пропал. Отправили его за бутылочкой - а он пропал. Ушел как был, полубухой, полубосой, в одной куртешке, выделенной из Павловых обносков. Денег при себе - кот наплакал. Пока ждали, раскумарились, чем было.