На руке Игошина были часы убитого главного геолога Олега Нефедова — их хорошо знал Вадим, в кармане нашли нефедовский складной нож. Ружье — двустволка с вертикальными стволами принадлежала завхозу Горбуну.
— Рюкзак у него должен быть, — подсказал Сорока. — Где твой сидор, парень? — обратился он к Игошину. Тот молча кивнул в сторону тропы.
«Хороший признак, — обрадовался Николаев, — значит, будет давать показания».
Старший лейтенант попросил Сороку поискать рюкзак Игошина, и охотник вскоре принес его к костру.
— Спрятал у опушки, недалеко от тропы, — пояснил он.
Тут Андрей впервые поднял лицо, грязно выругался:
— Иуда ты, дед, — хрипло сказал он. — Поверил я тебе зря. Я за вами вдоль тропы километров десять шел, надо было перестрелять всех, как уток, — пожалел. Знал бы, зачем идете, — всех порешил бы.
— Вот как? — Дед Сорока направился было к Игошину, но старший лейтенант предостерегающе поднял руку, и он остановился. — Ты род людской опозорил, тайгу опоганил. Зверем бы назвал я тебя, да боюсь зверя обидеть. Э, да что говорить! — Сорока устало махнул рукой.
В рюкзаке Игошина тоже обнаружили вещи убитых.
Николаев все тщательно записал.
Между тем наступали сумерки.
Возвратились из маршрута геологи — два здоровенных парня.
Долго кипели страсти, когда узнали они о происшедшем — убийстве, розыске, задержании Андрея Игошина.
Опять Николаеву пришлось напомнить людям, что нельзя допускать самоуправства.
Игошину устроили постель, но он отказался прилечь, сидел, прислонившись к дереву, запрокинув голову, смотрел в небо.
На землю опускалась ночь. От озера пополз клочковатый туман. В костре потрескивали ветки. Измученного и потрясенного событиями Вадима отправили спать. Сорока отказался:
— Не усну я, Иван Александрович, да мне по-стариковски много ли сна надо? Посижу с тобой.
Вместе с ними дежурил один из геологов.
Напряжение понемногу спадало. Николаев думал теперь о том, как организовать конвоирование. И еще очень хотелось ему допросить Игошина, но он чувствовал, что нужно подождать, пока схлынет злость Андрея, погаснет надежда вырваться, уйти в тайгу и захочется облегчить душу признанием.
— Иван Александрович, — тихо сказал Сорока, — как бы Балуткин в шалаше нас не стал дожидаться, время потеряем.
— Я думал уже об этом. Придется сходить к шалашу. Там нужно и обыск сделать, может быть, вещи еще найдем. Я оставить его, — Николаев кивнул на Андрея, — не могу. Вадим заплутается, геологов наши ребята не знают, остается вас просить.
— Господи, зачем меня просить, — обиделся Сорока, — зачем просить, когда я сам хотел предложить. Я до свету уйду налегке, а ты Колбину напиши, что нужно сделать. Дождусь их, сделаем, что положено, и вернемся.
— Что бы я делал без вас, Семеныч? — благодарно ответил Николаев.
— Брось, парень, общее дело делаем.
— Конечно, общее. Я очень рад, что познакомился с вами.
Николаева клонило ко сну, сказывались усталость и напряжение, и мудрый Сорока, оставив попытки уговорить его поспать, развлекал старшего лейтенанта разговорами, рассказами о таежной жизни.
Сменили друг друга геологи. Выполз из палатки заспанный Вадим, глаз у него заплыл окончательно.
— Это он меня сапогом стукнул, — пожаловался он, прикладывая к щеке намоченный в озере платок.
— До свадьбы заживет, парень, не горюй, зато как лихо ты его оседлал, — утешил и похвалил его Сорока.
Ночь проходила. Начинало светлеть за Саянами небо. Засобирался в путь Сорока.
— Вы, Семеныч, Колбину передайте, чтобы тщательно осмотрели шалаш и вокруг тоже, пусть протокол составят. Пока они там будут работать, вы отдохните, это просто приказ, — как можно строже сказал Николаев. — Когда вас ждать?
— Ладно, приказ, — усмехнулся Сорока, — ты за меня не волнуйся, я свои силы знаю.