Я уже знал, что он скажет, - натура роботов довольно проста. И точно:
- Очистивши члены, извольте в потешную, - сказал он, - потешимся самдруг...
И закрыл дверь. Ни к масленке, ни к солидолу я не притронулся, а только проверил в зеркале свою гримировку, начернил зубы и четверть часа спустя, с некоторой тревогой ожидая предстоящей "потехи", уже собирался идти, как вдруг откуда-то снизу донесся протяжный грохот. На этот раз я уже не мог убежать. Я спускался по лестнице под такое громыханье, словно кто-то в щепки рубил железный чурбан. Потешный покой ходил ходуном. Хозяин, раздевшись до железного корпуса, каким-то необычного вида тесаком разделывал на столе большущую куклу.
- Милости просим, гость дорогой! Можете, сударь, вволюшку то-воно туловко распотрошить, - сказал он, прервав рубку и указывая на другую, лежавшую на полу куклу, чуть поменьше. Когда я к ней подошел, она села, открыла глаза и принялась слабым голосочком твердить:
- Сударь - я дитя невинное - смилуйтесь - сударь - я дитя невинное смилуйтесь...
Хозяин вручил мне топор, похожий на алебарду, но с укороченной рукоятью.
- Ну-тко, почтеннейший, прочь тоскованье, прочь печалованье - руби с плеча, да бодрее!
- Ино... не по нраву мне детки... - слабо возразил я.
Он застыл неподвижно.
- Не по нраву? - повторил он за мной. - Уж как жаль. Удручили вы меня, сударь. Как быть? Единых я ребятенков держу - слабость то моя, такто... Разве телятко испробуете?
Так началась моя невеселая жизнь на Карелирии. Поутру, после завтрака, состоявшего из кипящего масла, хозяин отправлялся на службу, а хозяйка что-то яростно распиливала в опочивальне - должно быть, телят, но наверняка не скажу. Не в силах вынести весь этот визг, мычанье и грохот, я уходил из дому. Занятия горожан были довольно-таки однообразны. Четвертование, колесование, припекание, шинкование - в центре находился луна-парк с павильонами, где покупателям предлагались самые изощренные орудия. Через несколько дней я уже не мог смотреть даже на собственный перочинный нож, и лишь чувство голода по вечерам заставляло меня отправляться за город и там, укрывшись в кустах, торопливо глотать сардины и печенье. Не диво, что при таком довольствии мне постоянно угрожала икота, смертельно опасная для меня.
На третий день мы пошли в театр. Давали драму под названием "Трансформарий". Это была история молодого, красивого робота, претерпевавшего жестокие мучения от людей, то бишь клеюшников. Они обливали его водой, в масло ему подсыпали песок, отворачивали винтики, изза чего он поминутно грохался оземь, и все в таком роде.
Зрители негодующе скрежетали. Во втором действии появился посланец Калькулятора, и молодой робот был избавлен от рабства; в третьем действии детально изображалась судьба людей, как легко догадаться, не слишком завидная.
Со скуки я рылся в домашней библиотеке хозяев, но тут не было ничего интересного: несколько жалких перепечаток мемуаров маркиза де Сада да еще брошюрки наподобие "Опознания клеюшников", из которых я запомнил несколько фраз. "Клеюшник, - говорилось там, - собою зело мягок, консистенцией сходство имеет с клецкою... Глаза его суть туповатые, водянистые, являя образ душевной оного гнусности. Физиогномия резиноподобная...", и так далее, чуть ли не на сотне страниц.
По субботам приходили в гости виднейшие горожане - мастер цеха жестянщиков, помощник градского оружейничего, цеховой старшина, двое протократов, один альтимуртан, - к сожалению, я не мог понять, кто это такие, поскольку говорили все больше об изящных искусствах, о театре, о превосходном функционировании Его Индуктивности; дамы потихоньку сплетничали.