В газетах пишут: спекулянты, жулье дачи имеют, не унимался мрачный.
Бывает, согласился Иннокентий.
Потом с ученых разговор перекинулся на неученых: коммунизм скоро, хочешь не хочешь учиться надо, стыдно с семью классами оставаться; шоферскую вольную судьбу обсудили мол, если жизнь правильно понимать да не зевать, так грех жаловаться: на бутылку хватит и на закуску останется
Иннокентий усмехался в бороду, когда его называли папашей. Впрочем, усмехался вместе с ним едва заметно и молчаливый. Непонятный был человек. Вроде бы и трех слов не произнес, а на нем весь разговор держался, ребята то и дело восклицали: «Петрович не даст соврать!», «Так, Петрович?», «Петрович, подтверди!» Он, пряча усмешку, только ронял коротко: «Возможно». Иннокентий Павлович в конце концов тоже стал вопрошать: «Верно, Петрович?»
Уходя к машинам спать, курчавый сказал строго:
Которые профессор, академик пусть живут, эти ничего, пусть. А спекулянтов гоните! Понял? Верно, Петрович?
Понял, ответил Иннокентий. Обещаем.
Утром машин возле ограды уже не было. Не было и цветов. Иннокентия даже передернуло от досады: конечно, надо было не водку с ними распивать, а сразу от ворот поворот!
Да, но почему, собственно, они? Ну, ночевали и уехали. Не первый раз цветы обрывают И вообще хватит!
Через полчаса нужно было отправляться в институт. День намечался трудный. В лаборатории что-то не ладилось с вакуумом, раз за разом срывался опыт, экспериментаторы спихивали все на группу Иннокентия Павловича, представившую расчеты, и сегодня он сам решил подежурить у вакуумной установки, сунуть носом этих варваров в их собственный грех.
Вчера часов в восемь шоферы уже спали в машинах какая-то компания у ограды гитарила:
А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты
Намекали, что ли? Потом один все пытался теорию относительности объяснить. Другой сказал:
Если об этом много думать, запросто офигеть можно. Вроде шизика становишься Талант анормальность мозга, да здравствуют шизики!.. Я шизик! Р-р-гав!
Он меня укусил, дурак! это уже девица, притворно-жалобно.
А потом, выходит, махнули через ограду и «от шизика цветы необычайной красоты»?
Если бы Иннокентий Павлович не знал, что дочь отправилась к бабушке, то непременно решил бы: девица с притворно-жалобным голосом Светка. Но вчера она заявила с негодованием, что от яиц, съеденных на завтрак за последний месяц, скоро станет кудахтать, что ей надоело убирать, подметать и мыть и она берет краткосрочный отпуск уходит к бабушке на три дня отъедаться и отдыхать.
Иннокентий Павлович обнаружил, что улыбается, и дернул себя за бороду.
Через несколько минут должен был заехать Соловьев. Следовало поторопиться, иначе Василий Васильевич, развалившись в шезлонге, станет отпускать сомнительные шуточки вроде: «Иннокентий Павлович, не забудьте надеть носки», «Товарищ Билибин, ваша папка с материалами лежит в верхнем ящике кухонного буфета»
Ехать на работу вместе с Соловьевым у Иннокентия Павловича не было никакого желания, не было и необходимости: минут за пятнадцать он мог не торопясь добраться до института. Столько же занимал путь на машине: научный городок продолжал расти, дорога в двух местах была разрыта, приходилось делать порядочный крюк через старый город Ярцевск. Тем не менее Василий Васильевич, выказывая свое особое расположение, неизменно подкатывал с утра к коттеджу Билибина в те дни, когда тот работал в институте.
Они знали друг друга с детства. Теперь Соловьев был начальником Билибина по службе. Начальником он считался неплохим. Фамилия его порой мелькала в газетах, и это тоже было во благо, помогало делу их лаборатории всегда обеспечивались в первую очередь.
Наскоро перекусив, Иннокентий Павлович успел выскочить за ограду как раз в ту минуту, когда черная, вся в солнечных бликах «Волга» подъехала к дому.
Соловьев, как всегда, сидел сзади; лица значительные обычно размещаются на заднем сиденье, но не всякий это понимает, стремясь непременно занять место рядом с шофером. Василий Васильевич раньше тоже начальственно садился впереди, но затем понял и теперь начальственно садился позади.
Собираясь в институт, Иннокентий Павлович дал себе слово никому не говорить о пропавших цветах, но, едва машина тронулась, тотчас пожаловался:
Опять, мерзавцы, цветы оборвали
И конечно, пожалел об этом. Соловьев с живостью повернулся к нему:
Какие? Знаменитые мексиканские? Ах, безобразие!
Черты лица Василия Васильевича имели некоторое несоответствие по отношению друг к другу. Профиль у него был какой-то неопределенный, неоформленный. Самый ординарный, уточкой, нос виднелся из-за полной добродушной щеки, сглаженный подбородок съезжал к горлу. Совсем иначе смотрелся Соловьев спереди. Цепкие, светлые, чуть навыкате глаза, от скул к углам энергичного рта мужественные складки, широкий упрямый подбородок Приятное лицо. Сейчас оно каждой своей линией выражало неподдельное сочувствие.
Обидно. Я помню, сколько тебе крови таможенники испортили из-за них. Но ведь цветочки увели, не жену Ах да, жену тоже увели, извини! Где она, кстати, ты хоть знаешь?
В Париже. Или в Риме, ответил Иннокентий Павлович миролюбиво.
А может, давно в Москве?
Может быть
Женился бы ты, Иннокентий
Кому я нужен?
Найдется какая-нибудь завалящая
Василий Васильевич продолжал посмеиваться. Билибину лень было отвечать.
С женой он развелся давно. Впрочем, ничего в их жизни не изменилось: как и раньше, она колесила со своим ансамблем по всему свету, изредка появляясь в доме, собственно, это и послужило причиной разрыва. Они остались добрыми друзьями: иначе не могло и быть, интеллигентные люди Возвращаясь с гастролей, она выслушивала отчет Иннокентия Павловича, отвечавшего вместе со свекровью за воспитание дочки, и вновь улетала. Порой присылала письма, даже звонила почему-то всегда ночью. «Вас вызывает Токио», «Вас вызывает Париж», спросонья слышал Иннокентий Павлович в трубке. Он называл эти звонки «алиментами».
Спишь, что ли? спросил Соловьев. Я у тебя спрашиваю: как ты относишься к моей новой концепции?
Как, черт возьми, Билибин относится к его новой концепции?! Самое время было элегантно врезать Василию Васильевичу и за цветы и за жену напросился. Но Иннокентию Павловичу всегда претил этот уровень разговора, дешевая пикировочка, за которой скрывалось, несомненно, желание осознанное или неосознанное показать свое превосходство.
Расчеты небось брал по Флетчеру? произнес он невинно.
Этого оказалось достаточно. Соловьев заволновался:
Да, но у Флетчера эклектика. Тут важны выводы
Конечно Да Разумеется, отвечал рассеянно Иннокентий Павлович, пропуская слова своего начальника мимо ушей и время от времени встряхивая головой, чтобы отогнать печальную картину, то и дело всплывавшую перед глазами: обломанные стебли с липкими натеками сока.
Они ехали теперь по Ярцевску, машину трясло на разбитом асфальте. Билибин с нетерпением ждал, когда наконец под колеса ляжет накатанная гладь институтского шоссе.
Город, через который они проезжали, был знаком им до последнего закоулка: они родились и выросли здесь. Многим их возвращение казалось непостижимой случайностью. Случайностью, однако, можно было считать лишь то, что институт, где они работали ныне, строился в их родных местах. Василий Васильевич, едва строительство началось, приложил немало усилий, чтобы перебраться сюда и перетащить к себе Билибина.
Город Ярцевск был неведом историкам. Памятных сражений здесь не происходило, знаменитые люди тут не жили. Ходила легенда, что проезжал некогда городом великий государь Петр, но он бранно отозвался о местных жителях, обозвав их толстопузыми ворюгами, прохиндеями и еще по-всякому. Поэтому легенда популярностью не пользовалась, хотя оценка Петра относилась не ко всему населению, а лишь к отдельным представителям его купцам, поставившим царской армии партию сукна, не отвечавшего требованиям мирового стандарта.
Зато теперь городок брал свое за давнее к нему невнимание: о том, что происходило в Ярцевске, человечество ныне читало в газетах. Правда, имелся в виду не сам Ярцевск, который не так уж сильно изменился с тех пор, как Васька Соловьев и Кешка Билибин гоняли собак на его пыльных улицах, а пригород монументальное здание института в окружении тех самых домов-башен, при взгляде на которые невольно возникала мысль о счастливом будущем и бесправном прошлом. Но эти тонкости привлекали внимание лишь прижимистых институтских хозяйственников, которые всячески отмежевывались от старого Ярцевска бедного родственника, с коим приходилось делиться благами, предназначенными исключительно для нужд нового городка.