За деревянным столом сидели напуганные внезапным приходом богатого гостя две девушки лет двадцати, похожие друг на дружку, как две капли воды, только одна была с чёрными косами, другаяс русыми. Они вышивали по краю белых тонких полотенец яркую кайму греческого орнамента. Чёрнокосая шила гладью, её сестра«крестиком».
Глиняная печь едва теплилась: видно, в доме кончились дрова. На печи, в полумраке слегка колыхнулась бесформенная куча тряпья.
Вы кто, барин? встревоженно спросила Штернера одна из девушек, та, что с чёрной косой за спиной.
Гость ваш, ответил, улыбнувшись, Штернер.
Гость? Откуда?
Издалёка. И уже сам спросил у неё. А ты Пелагея будешь?
Пелагея удивилась чернобровая.
А ты, значит, Дуняша, перевёл он смеющийся взгляд на девушку с русой косой на груди.
Дуня подтвердила та, так же дивясь тому, что он знает и её имя.
Что-то никак не припомним вас, барин сказала первая.
Мы не знакомы ответил незваный гость. Фамилия моя Штернер.
А как зовут нас, откуда знаете?
Один человек тайну выдал, сказал он, продолжая улыбаться. А ещё просил передать от него привет. А также подарки с гостинцами.
Девушки переглянулись.
Что за человек? полюбопытствовала Пелагея.
Брат ваш Афанасий
Афоня?! тонко вскрикнула Дуня.
А разве у вас ещё братья есть? спросил Штернер.
Жив, жив забормотала чернобровая.
Конечно, жив! рассмеялся он. Куда ж ему деться!..
Девушки не сговариваясь вдруг разрыдались и обнялись.
Наконец Пелагея спросила:
А он где?
В Германии.
А это где?
За границей, в Берлине. Слышали о таком городе?
Не-а
Что ж он там делает? теперь вопрос задала Дуняша. Чего не ворочается?
Живёт он там Дела у него
А приедет ли? без надежды спросила Пелагея.
Непременно приедет В гости
Когда?
Скоро
Гад он, наш Афоня! беззлобно произнесла Пелагея. Оставил одних с придурочной мамкой, а сам и в ус не дует!
Тряптичный холм на печи зашевелился и тяжко приподнялся. Это оказалась старуха лет семидесяти с торчащими из-под темного платка седыми клоками волос. Глаза её были прикрыты и слезились. Вероятно, старуха была слепа. Она повернула к ним трясущуюся голову, как бы прислушиваясь, затем еле слышно проскрипела:
Кто приехал, девки?
Гость у нас, маманя! ответила Пелагея.
Что? переспросила старуха.
Гость, маменька, гость! повторила Дуняша громче.
Какой гость? Не разберу!..
От Афони нашего!
От кого? Говори громче!..
От Афанасия, маманя! прокричала ей Пелагея прямо в ухо. Жив наш братец, жив!..
Вот радость-то!.. безрадостно молвила старуха и внезапно стала ловить ртом воздух, задыхаясь и кашляя.
Ну, вот, начинается!..
Пелагея побежала раскрыть дверь избы, чтобы впустить свежий воздух, Дуня же бросилась к матери, уложила её вновь на лежак, вытянула ноги, подсунула под спину подушку, развязала платок и тесемки рубашки на шее. Похоже, это было привычной процедурой «спасения»
Обе девушки уродились хромоножкамис «конской стопой» Пеля на левую ногу, Дуня на правую. Из-за этого их отец Василий Егорович Барабанов запил ещё сильнее, маялся да куролесил и в один из горьких дней, напившись до беспамятства, попал под почтовую карету, мчавшуюся на всём ходу мимо их деревни, и к вечеру скончался.
Малолетние калеки поначалу не понимали, что увечны. И даже пытались танцевать на деревенских праздниках. У одних это вызывало жалость, других потешало. За это им платиликто свистулькой, кто горстью малины, иногда копейкой.
Когда же они выросли, хромота уже не была помощницей, а стала навсегда ненавистным врагом. Работать в поле сёстры не могли, замуж их не брали. Даже «в ночное» перестали приглашать, не то чтобы в гости. И они к себе не звали никого, в отместку. Все подруги по детским играм ещё к шестнадцати годам стали мужними и нарожали кучу ребятишек, а они так остались девками.
Никому мы не нужны, маманя! изо дня в день твердила Пеля. Кто нас замуж возьмёт? Такой же кривоногий или старик убогий.
На всё воля Божья, упрямо отвечала Мелания.
Вот-вот! Не любит нас Господь. Коли б любилне сделал бы уродками.
Господь всех любит. Кому красоту и здоровье даёт. А вамсердце доброе.
И зачем оно нам? Мужикам работящие жёны нужны. А мы кто с сестрой? Утки хромые!
Дуня молчала и тихо плакала.
Постепенно все о них забыли, и осталось сёстрам лишь с утра до ночи заниматься рукоделием для помещичьего дома. Это был своеобразный штраф за тяглокрестьянскую повинность, которую платили все крепостные. Одни бесплатно работали в поле, другие на пастбище, кто-то трудился на мельнице, кто в конюшне, хуже было тем, кого звали в дом барина. Сёстры-калеки, по распоряжению Осипова-Синклитикийского, платили тягло умением вышивать.
Дышать старухе стало легче. Штернер вышел на крыльцо, сильно взволнованный.
Едем, барин?! крикнул Никифор.
Не торопи
Штернер достал сигару, закурил и на миг представил себе старуху молодой красивой женщиной, которой когда-то и была, полной сил и таланта. Куда делся сильный грудной голос, звонкий смех? Когда успела красавица стать дряхлой старухой? Ведь ей всего-то сорок пять, подумал он.
Ах, годы, годы! Как же безжалостно вы стираете юные, прекрасные черты, словно злобный ветер стирает рисунок на песке!
Штернер почувствовал, как невольная слеза скатилась по щеке.
Недаром сон мне вчера снился донёсся с избы голос Пелагеи. Павлин в цветных перьях да амбары, полные зерна!.. У Грачихи спрашиваласказала: сон к приезду богатого гостя. Думала, врёт. Оказалосьправда!
Атаназиус бросил недокуренную сигару в сугроб у крыльца и занёс в избу поклажу. Горница заполнилась вкусными запахами сладких гостинцев. Много их былоот леденцов с шербетом и мармеладом до коробок с шоколадными конфетами, пастилой и белоснежным зефиром.
Вслед за гостинцами стал доставать из сундука разные подарки. Каждый сопровождался радостными и удивлёнными вскриками сестёр-близняшек, словно стоял перед ними бродячий факир, почти такой же, что прошлым летом остановился в деревне коней подковать. Пока кузнец Макар набивал на копыта новые подковки, факир являл волшебство. Из пустого ящика, разрисованного летающими драконами, доставал раз за разом всякие диковиныот куриного пера до живого цыплёнкаи дарил это направо-налево, к великой радости детей и стариков.
А Атаназиус продолжал извлекать из дорожного сундука всё новые гостинцы от их брата и сынанарядные платья, зимние сапожки, цветастые платки сёстрам, а ещё тёплый платок из пушистой и нежной ангорской шерсти матушке, и кофты с юбками, и красивые ожерелья, и разные ткани на пошив, чего душа пожелает. И по золотому колечку с изумрудом да по паре серёжек с бриллиантовыми капельками!..
И вдруг вспомнил:
А Лизавета-то где, старшая сестра ваша?!
«Ей должно быть за тридцать, подумал он. Наверное, давно вышла замуж, детей родила, и Афанасий приходится теперь её детям родной дядя».
Вспоминал тот о ней всегда с любовью и нежностью. Это она нянчила его, когда матушка Мелания трудилась в поле, это она, пятилетняя кроха, которой самой нужна была материнская любовь и забота, кормила-поила трёхмесячного братика и баюкала под слова матушкиной колыбельной:
Байки-байки-баиньки,
Мышка спита и заинька,
В паутине паучок,
А за печкою сверчок.
Спят и ангелы, и кони,
Спит и мой сынок Афоня.
Баю-бай, баю-бай,
Пусть тебе приснится Рай!
Где же Лизавета? повторил Атаназиус свой вопрос.
И ответ Пелагеи был ударом грома с молниейпрямо в сердце:
Нет её боле в живых
Помещик Сергей Кириллович Осипов-Синклитикийский был человеком странным.
С тех пор, как в юности воспылал любовью к молодой гречанке, с тех пор полюбил всё греческое. Даже двойную фамилию себе придумал.
Звали гречанку труднопроизносимым именем для русского человекаСинклитикией, что означало «светоносная», но Сергей Кириллович произносил её имя легко, радостно и с восторженным придыханием.