Знаю, по душу опричников я и пришёл.
Во как! озадаченно захлопал глазами дед, неушто теперь шамого Штепного Волка, воеводу нашего, на рашборы ш Митькой пошылають? Нешта дошдалися! Неушто Калыга и княжю коштью в горле вштал? Пришла на шупоштата управа, али людям и далее его терпеть?
Болтаешь много, старый. И как только до седин дожил с таким-то помелом. Смотри, будешь боярских сынов поносить, так попервой на тебя управу сыщут.
Такить, тут вашно, што и кому шкажать, сторож снова хитро ощерился, в народе, про тебя, Вшеволод Никитич, добрая молва ходить. Ни ражу жажря проштого люда не обидел, так, глядишь и на мне не оторвёшься. А пожаловатьшя нужному человеку, так то ведь и не грех Шай што-то и ижменитьшя к лучему. Али я не прав?
Всеволод не ответил. Дёрнув за кольцо, воевода отворил окованную медью дверь и переступил порог кабака.
4. В корчме
Внутри корчмы царил тусклый полумрак, который вошедшему со свету Всеволоду показался ещё гуще, словно ступил он не в кабак, а в глубокий тёмный грот, душный и вонючий. С порога в нос бил кислый запах пролитой браги, прогорклого свиного сала, нестиранных портянок и испорченной еды. В зале, на почерневшем от времени настиле пола громоздилась разбросанная мебель. Повсюду валялись черепки посуды, свечные огарки и объедки. Притухший очаг, сложенный из речных гладышей, глодал обгоревшие до углей, насаженные на вертел останки окорока, ронявшего блестящие капли жира в тёплый пепел. Под потолком, тихо жужжа в спетом, забродившем воздухе, звенели мухи.
На первый взгляд внутри корчмы было пусто, но, присмотревшись и немного пообвыкнув к полутьме, Всеволод разглядел двух гостей. Правда, выглядели «посетители», словно трупы. Один, тот что помоложе, укрылся в дальнем углу горницы, отгородившись от остального зала лавками и опрокинутым столом со сломанной крестовиной. Сидел он прямо на загаженном полу, широко расставив ноги. Правая ступня его была босая, а с левой, задранной на перевёрнутый табурет, свисал полуспущенный червяк сапога. Уронив голову на грудь, украшенную пятном подсохшей рвоты он, похрапывая, сжимал в руках горлышко глиняной бутыли с вином. Сосуд в ивовой оплетке лежал у него между ног и, видимо, был разбит, поскольку в паху у парня расплывалось влажное пятно.
Другой, чуток постарше, с лицом безмятежным и невинным возлежал на соседнем столе, вытянувшись «в струнку». Одетый в тёмно-синий стёганый подспешник, подпоясанный атласным кушаком, он выглядел вполне благообразно, словно почивший на одре монарх. Однако благородный образ портило отсутствие портков вместе с исподнем. Мужские причиндалы «короля» на сквозняке забавно сморщились и выглядели жалко.
Всеволод узнал обоих. Сёмка Рытва, которого опричники меж собой звали Синица, и Некрас Чуразакадычные друзья Митьки Калыги по прозвищу Тютюря. Оба сорвиголовы, пьяницы и дебоширы. Обасыны знатных и влиятельных владычных бояр, многочисленные проделки которых попортили немало нервов Ярополку.
Перешагнув через сломанный стул и чуть не поскользнувшись на каком-то разносоле, воевода пробрался к спящему Чуре. Не особо церемонясь, хлопнул раскрытой ладонью несколько раз ему по щекам. Веки спящего затрепетали, губы, склеенные в бороде чем-то вроде засохшего горохового супа, с видимым усилием разомкнулись, и всё это лишь для того, чтобы исторгнуть из глубины глотки опричника тяжёлый стон.
Ну-ка, просыпайся, брагохлеб, ухватив Некраса за чуб, Всеволод потянул его на себя, приподнимая голову. Стон стал громче и жалостливее, но глаз опричник, по-прежнему, не открывал. Всеволод иронично хмыкнул.
Вижу, Некраска, славно вы тут погуляли. Ничего целого в доме не осталось, кроме разве что дверей. И всё же, меня волнует вовсе не это. Где твой удалой атаман, приступом штурмующий каждый кабак на этом берегу Ижены? Где Тютюря?
Чуре с неимоверным усилием удалось, наконец-то, продрать один глаз. Покрытое красными прожилками, слезящееся око осоловело уставилось на воеводу. Некрас шумно икнул, обдав Всеволода вонью из смеси чеснока, алкоголя и чёрт знает чего ещё.
Всеволод, резко отпрянул, прикрыв веки и задержав дыхание.
Тюрю съели! изрёк опричник и тяжело грохнулся о столешницу затылком.
Воевода понял, что от павших гуляк толку не добьётся. Поднявшись, он отёр руку о штанину. Прислушался.
Откуда-то из подпола вдруг раздалось едва слышное гудение голосов. Походило на спор двух человек. Низкий мужской бас перемежался с приглушённым женским альтом, который, судя по интонациям, пытался что-то ему пылко возразить. Яростный бубнёж продолжался ещё несколько секунд и, в конце концов, умолк, закончившись победой басовитого. Ритмично заскрипело дерево.
«Кто-то поднимается по лестнице» догадался Всеволод. В углу светлицы, сбросив с себя перевёрнутую оловянную супницу, распахнулся люк. Над краем потайного хода в подклеть показалась всклокоченная и помятая физиономия Ипполитахозяина корчмы.
Ну, хто тама? Что за буслай? послышался нетерпеливый женский голос у него из-под ног.
Тише ты, Глафирка! Это Всеволод Никитич, воевода наш. Я ж тебе сказал, что голос евойный признал. А ты«бесяка опричный, бесяка опричный». Дура-баба!
Воевода с интересом смотрел, как Ипполит, покряхтывая, вылез из своего схрона и помог выбраться женеженщине с телесами объёмными и рыхлыми, как подошедшая квашня. Сам корчмарь, сухонький, невзрачный мужичок с остренькой бородкой и не менее острым кадыком, на цыпочках засеменил к воеводе. Боязливо покосившись на храпящих боярских отпрысков, он стянул парчовую мурмолку, явив на свет венчик седеющих волос, обрамляющих голую, как колено, макушку. Чинно поклонился.
Приветствую тебя, Всеволод Никитич, в лучшем заведении Марь-города точнее, Ипполит горестно вздохнул и развёл руками, в том, что от него осталось
Вижу, гульба барчат прошла на славу.
Какая там гульба, колотня и разбой один! Изневога!
Женщина за его спиной всхлипнула. Отвисшие щёки её мелко затряслись, готовые принять на свою благодатную почву реки слёз, но она сдержалась. В отличие от Ипполита.
Бухнувшись на колени, корчмарь запричитал, голося не шибко громко, из опаски разбудить спящих.
Всеволод Никитич, защити! Вишь, какое разорение приспешники мне учинили. Уж ни единого стола, ни миски целой не осталось. Всю снедь пожрали ако саранчи орды, вина запасы подчистую вылакали. Девок распутных зазвали и блуду придаваютися. Пежаться прямо на столах. Вопежь тетёшек на всю округу слышно. Срамота! А чуть заикнёшься об оплате, так наградят оплеухой али тумаком. Ни медного гроша не дали, ни полушки, сучьи дети! Разупали гнёздышко моё, изничтожили
Ипполит. Да ты никак ополоумел. Вставай. Где ж это видано, чтобы вольный человек в ногах валялся.
Нет, не встану. Пошто мне воля без маво «Златого Петушка».
Хватит плакаться, тебе говорят. А насчет гулящих девок, так они тут у тебя всегда водились, так что не бреши. Ты мне лучше ответь, где Митька Калыга?
Тютюря-то? Так наверху куражился. Шкаф заморский, лаком крытый в щепки изрубил, стервец! Занавеси с камки, серебром шитые, пожёг. Урону-то нанёс, уронуснова горько запричитал Ипполит.
Я же тебе сказал, не скули. Не всё так плохо
Тебе, Всеволод Никитич, хорошо говорить, вот только сухой по мокрому не тужит. Поелику не твоё хозяйство на глазах изводят, не твою супружницу грозятся э таво
Отпежить?! не поверил Всеволод, с сомнением поглядывая на неприглядную, дородную бабищу, всхлипывающую за спиной кабатчика. Похоже, опричники намедни действительно страшно напились.
Во-во, поддакнул Ипполит. Не сегодня-завтра корчму по ветру пустят, и что тогда? С сумой по миру пойдем!
Повторяю, не канючь. Погляжу, что для вас можно сделать. Сами ж пока схоронитесь, да сидите словно мыши. И что бы ни случилось, носа наверх не казать. Ясно?
Подождав, пока чета корчмарей скроется в своём убежище, Всеволод принялся подниматься по узкой тёмной лестнице, ведущей на второй этаж.
Здесь было тихо и на удивление свежо. Коридор с двумя рядами комнат, предназначенных для постояльцев, заканчивался выходящим на внутренний двор двустворчатым окном с распахнутыми настежь ставнями. Толкнув первую попавшуюся дверь, воевода заглянул внутрь. Небольшая пустующая коморка больше походила на чулан и явно предназначалась не для состоятельных гостей. Из убранствалишь стол с табуретом, да сундук, окованный железными полосами.