Колдунья слушала, не перебивая. Задумчиво теребя кончик косы, она пристально внимала каждому слову воеводы, и он заметил, как с течением рассказа на лицо женщины наползает тень.
Стоящий за её спиной Ксыр напротив казался безучастным. Расслабившись и опустив плечи, он разглядывал сохнущие на жердях рыбачьи сети отрешённым, равнодушным взглядом. Светло-голубые глаза парня, скрытые за полуопущенными веками, казались совершенно безжизненными.
Ярополк правильно сделал, что послал тебя на Холм, сказала ворожея после завершения повествования Всеволода.
Думаешь, эта сквернаколдовство? Чёрные чары? Наведённый кем-то аводь?
Может быть, не знаю. Но в одном ты прав. Разбираться следует на месте, так что жди нас завтра. Так и быть, мы с Ксыром примкнём к твоему отряду.
Добро, кивнул воевода. Несмотря на неприязнь, испытываемую к колдунам, он был рад, что один из них станет прикрывать дружине спину. Да и ворожея эта казалась вроде бы даже ничего. По сравнению с остальной кудесной братией, встреченной Всеволодом на своём жизненном пути, его новоявленная знакомая просто излучала радушие. Оставалось выяснить лишь одно
Послушай, Всеволод удержал за руку собиравшуюся уходить женщину, ты так и не сказала, как тебя зовут?
Колдунья, мягко высвободив запястье, улыбнулась, тепло и непринуждённо, став на мгновение похожей на обычную посадскую девушку. Взглянула на Всеволода своими странными глазами, которые сейчас походили на бездонные агатовые омуты и тихо ответила:
Зови меня Врасопряхой, воевода.
Все началось, как только последние лучи светила скрылись за неровным, выщербленным далёкими зубцами гор контуром горизонта. Горячее желе, накрывшее Марь-город вдруг дрогнуло, затрепетало, медленно сползая под лёгким дуновением ветра. Подвявшая за день трава, заколосилась под его гребёнкой, как свалявшиеся нечёсанные космы старика, шевелясь сначала мягко, еле видно, но с каждой секундой колыхаясь всё сильнее. И вот уже жёсткие порывы низко пригнули её к земле. Ветер, набирая силу, закачал деревья, зашелестел листвой, подхватывая пыль и мусор с улиц. Хлопая ставнями и трепя пологи над пустынным рынком, он с залихватским свистом ворвался в слободу, словно атаман разбойной шайки. Стрелой пролетев между клетей и изб, качнув набат на каланче, ветер с воем залетел на холм с детинцем. Играючи сорвав со шпиля повалуши раздвоенный алый стяг, с вышитым на нём ястребом, он, комкая, унёс его в беспокойные, курящиеся тучами небеса.
Довольные сим нехитрым даром грозовые великаны приветствовали его, прорезав окоём изломанным расколом молнии. Ярко-белая вспышка на миг превратила реальность в игру света и теней, в скопление неясных силуэтов с острыми краями. За ней с секундной задержкой грохнул гром. Да так, что эхо загуляло по колодцам, а в окнах у дворян задребезжали стёкла. Перепуганные горожане, выглядывали на улицу, чтобы убедиться в том, что Перун не спустился в своей колеснице на грешную землю для последней битвы. Или того хуже, в городе не начался пожар. Маленькие дети, зарывшись в тёплые объятья матерей, были напуганы настолько, что не осмеливались даже плакать.
Стихия, проведя столь впечатляющую прелюдию, перешла к не менее эффектному основному действу. Стремясь показать ничтожным смертным всю свою силу, гроза ревела и бушевала, сотрясая воздух, беспрестанно пронзая его яркими разрядами. Она словно раненое чудовище, билась в агонии и разрушала всё вокруг в последней предсмертной вспышке ярости. Качаясь на волнах, с протяжным скрипом стонали струги и ладьи, ударяясь бортами о причал. Глухо пел детинец. В домах громогласно выбивали дробь запертые ставни. Казалось, конец мира близок.
Наконец, ветер немного поутих и капризно-одутловатые лица туч расплакались, омывая грешную землю шумным ливнем. Хлещущие с небес струи слёз избивали город брызжущими батогами. За несколько минут на улицах и во дворах образовались кипящие от капель лужи. Ещё мгновение, и они слились в единые, мутные потоки, устремившиеся к вспененной, свинцово-сизой поверхности Ижены. Будто маленькие дети, ищущие материнской ласки, ручьи вливались в реку, чтобы безвозвратно раствориться, сгинуть, затерявшись в её неторопливых водах. Раскаты грома, теперь уже не такие оглушительные, напоминали надсадный, мокрый кашель старика.
Дождь перестал идти далеко за полночь. К тому времени он уже растерял все свои силы, напоминая о недавнем буйстве лишь негромким шелестом капель, лёгким касанием щекотавших мокрую листву. Тёмный облачный покров, в последние несколько часов стягивавший небо, разошёлся, и в образовавшейся прорехе показался голубоватый блин луны. В тот же миг холмы и лес зажглись безумным миллиардом серебристых бусин, висящих на ветках и листьях, пойманных в ловушки разлохмаченных кедровых лап. Это дождевые капли заиграли отражённым светом. Впечатление было таким, будто небесный свод вдруг рухнул, и земля превратилась в продолжение безбрежного вселенского пространства, мрачной негостеприимной бездны, вобравшей в себя звезды из бескрайней пустоты.
До рассвета оставалось всего несколько часов.
Глава 2. Путьдорога
1.
Из Колокшиных ворот
Ранним утром Марь-город заволокло туманом. Густая дымка выползла из прорех в чёрной, предрассветной стене леса. Хватаясь ватными щупальцами за сырую землю, кипенная поволока в считанные минуты добралась до городских стен, сбежавшим молоком перевалила через бревенчатые прясла и выплеснулась на сонные, пустые улицы. Дыша влагой, белая пелена разлилась по меж домов и площадей. Повиснув в воздухе она заставила мир поблекнуть, растеряв яркие краски. Теперь Марь-город выглядел так, словно гигантская рука упаковала его в ящик из мутного стекла.
Разрывая тишину, где-то на слободском подворье пропел первый петух. Забрехала псина. Со стороны Ижены, усиленный акустикой в изгибе русла, послышался одинокий натужный скрип вёсел в уключинах. Это ставившие на ночь сети и вирши рыбаки возвращались домой с утренним уловом, слишком продрогшие, чтобы вести задушевные беседы. К тому же всем известно, что на рыбалке говор лишь помеха. Рыба любит тишину, так что Марь-городские кочетники, все без исключения были не болтливы. В отличие от Пантелея.
Э-а-а-ах, зевнул десятник, хрустнув челюстью, до чего спать хоца. Прям мочи нету. И пошто выходим во такую рань. Подождали б ещё парочку часов, глядишь, и землица бы просохла, и мга осела. Ща по знобкой, по траве шагать, токма портки мочить. Прав я, Видогост?
Второй десятник, катающий во рту стебелёк травинки, смерил Пантелея угрюмым взглядом.
Не маво ума дело, пошто с ранья выходим. Видно надобность така. Я человек служивый, приказалиисполняю, своими советами воеводу не замаю, да и тебе не советую. К тому ж, ещё часок-другой и на большаке от народу будет немерено.
Ты чаво такой смурной? удивился грубости Видогоста Пантелей, али Тешка снова не дала? Всё никак не уломаешь кралю? Опять твои гостинцы из окна в грязь швыранула?
Дурак ты, Пантюха. В богадельню бы тебя, да токма даже туда таких скудоумых не берут.
Может эт и так, как знать, ощерился Пантелей, показав из-за вислых усов неровные, жёлтые зубы, затем хитро добавил, окма это не я по девке-вертихвостке сохну. Не я всё жалование на кашемировые платки да пряники спускаю, вместо того чтоб возле сеновала неслухмяницу прижать да хорошенечко пошуровать под подолом. Глядишь, и перестанет упрямиться голуба.
Видогост в ответ не сказал ни слова. Выплюнув травинку, десятник раздражённо тряхнул кучерявой головой с длинными, до плеч, волосами и направился к серым силуэтам остальных кметов. Гриди, кто сидя на рубленном для стройки камне, а кто просто на перевёрнутых щитах, тихо переговаривались друг с другом, и слова беседы бесследно таяли, теряясь в промозглом сизом воздухе. Рядом с людьми, привязанные к вбитым в землю колышкам, скучали два навьюченных осла. Метя хвостами, они трясли ушастыми головами. Косматые шкуры животных блестели от мелкой росяной пыльцы.
Пантелей, озорно глядя в спину удаляющемуся Видогосту, бесстыже захохотал.
Ты ей не подарки, ты ей елдак свой покажи. Может она тебя с твоими кудрями за девку принимает, крикнул он вдогонку десятнику, не переставая ржать.