Общий вид: вдоль противоположной от ворот стороны стоят два корпуса и два таких же по бокам. От ворот налево длинное полутораэтажное строение раз, два, три, четыре с пятью лестницами-мостами к дверям над полуподвальным этажом; похоже, службы. Иду к пятому, небольшому корпусу, где, конечно, квартиры.
Вам надо выйти за территорию, говорит мне женщина, вон за те, другие ворота, а когда встретится плотина Ага, значит, есть пруд.
Можно я пока оставлю чемодан тут у вас на крыльце? спрашиваю я.
Нет, нет! Мы не можем отвечать за чужие вещи.
Наверное, я улыбаюсь. Не женщина, а тетка, не тощая, а плоская, при таком росте ей бы формы, да бог не дал. И уж раз живет на территории, то и работает, конечно, тут, и если воспитательница, то уж наверное не приведи бог
Может быть, я не прав.
Пруд большой; чувствуется спокойная тяжесть его объема, как во всяких прудах с плотиной и дамбой; и вся тяжесть сосредоточена возле дамбы. За плотиной опять стояли дома, типовые, с двумя верандами на торцах, с палисадами и огородами.
Директора детдома я нашел у него на огороде, он поливал грядки моркови. Ни морковка, что-то уж очень буйная, ни система шлангов, ни весь ухоженный огород, ни домашний вид директора с его мешковатыми штанами не обманывали: директор не был огородником и не отрывал себя от дела ради огорода. Иначе бы он заторопился, показывая, что он тут просто так, забежал вот на минутку, забавы ради, растет, мол, всякая ерундишка, язви ее, любопытно «Ага! сказал он. То-то!»
Да вот!.. Решил, знаете, посмотреть. Сейчас каникулы, делать нечего, дай, думаю, загляну.
Долго, долго думал!
Все-таки он был уверен, что я приеду.
Наконец он перебросил шланг через прясло, сосредоточился на чем-то и сказал:
Ну так вот! И остановился еще подумать. Впрочем, не сейчас. Прошу!
Все-таки он был уверен, что я приехал сюда работать.
Мы сидели на его остекленной веранде, ждали, когда закипит на электроплитке чайник. С раскладушки лежавшая там его разморенная жарой дочь перетащилась куда-то в сад, и там теперь слышались ее сердитые шлепки, донимали комары. Всюду по веранде были разбросаны ее яркие вещи, валялись диски с портретами иноземных певцов, висела на гвозде красная мотоциклетная каска. Странно, я почему-то удивился, что у него дочь, вроде сын ему больше бы подошел.
Ну так вот, сказал Гордеич.
Здесь следуют пункты в его собственном изложении.
Первое. Это дело, брат, долгое.
Второе. Никогда не говори плохо о его матери, которая его бросила. (Он, его это воспитанник детдома. Кстати, об отце ни в одном пункте почему-то не упоминается вообще. Есть мать, бабушка, дедушка, иногда тетка, а отца нет. Иногда нет никого.)
Третье. Подходи к нему близко, если видишь, что позволяет, но не так близко, чтоб сел тебе на шею. С шеи он уже не слезет.
Четвертое. Можешь, конечно, работать только от и до, это, конечно, твое право (Не закончено.)
Пятое. Если когда-нибудь кто-нибудь придет к тебе поплакать, считай, что ты гений. Из наших пока никому это не удавалось.
Шестое. Но помни, что слишком хорошим быть нельзя. (Тут я потребовал объяснений, он задумался и сказал: «Впрочем, валяй!»)
Седьмое. Опирайся на сильных. Разумеется, физическая сила тут ни при чем.
Восьмое. Не обманывай его. Не обещай сверх того, что можешь.
Девятое. Не жалей, а сочувствуй.
Десятое. Не спеши с выводами. Ну и вообще (Хоть и не закончено, но сказано с нажимом, так что сойдет за пункт.)
На завтрак подают котлеты с капустой, творог и чай. Я еще не работаю, а меня уже кормят. Моя работа наступит сегодня в шесть вечера, и дадут мне группу из двадцати человек. Кроме меня в огромной пустой столовой сидят еще двое в белых таллинских кепочках, это маляры. Они только что с крыши, которую красили, и едят с аппетитом, приятно на них смотреть. Все стулья, кроме тех, на которых мы сидим, опрокинуты на столы, и двое мальчиков привычно и умело моют пол. Маляры поели и идут к раздаточной кричать спасибо.
Слоняюсь. Потом я опять слоняюсь. Потом сижу у директора в кабинете в глубоком, обнимающем кресле и одним глазом смотрю через графин с холодным чаем на входящих к директору и выходящих от него. Занятно. У них там что-то не получается или не сходится, то ли не с той бумажкой зайдут, то ли на бумажке не то Плоская тетя, мое первое и не очень приятное знакомство (оказывается, бухгалтерша), при начальстве выглядит на какую-то выверенную долю озабоченней, чем само начальство. Приходит кастелянша, и директор отчитывает ее. Довольно резко. Бьет вопросами. Что будет, если каждый, и так далее. При этом он, набычившись, поверх очков смотрит на меня. Пауза. Странный этот взгляд, направленный прямо в твои зрачки, но невидящий. Что же это получается, что ж, так и будем, и так далее. Пауза. Я пересаживаюсь в другое кресло, и тогда директор наконец видит меня.
Ты чего?
Волнуюсь, говорю я.
Это хорошо. Ознакомься пока с общей, так сказать, картиной. И вываливает мне из сейфа кипы документации и личных дел. Общая картина такая.
Всего сто шестнадцать подростков. Из них девять круглых сирот, у шестидесяти девяти есть только мать, у остальных мать и отец, и все эти отцы и матери лишены родительских прав. А вот моя группа. Ну, Саши, Коли, Али, Оли Одна, между прочим, Венера. Девять лет, одиннадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать. Это называется «семейное укомплектование». То есть, значит, «папы, мамы и дети». Покровительство и защита младших.
Всю документацию можно разделить на две основные категории.
Первая:
«Причины безнадзорности. Родители Коли воспитанием не занимаются. Из беседы с соседями выяснено, что мать пьет, обладает вздорным характером, груба, вспыльчива, бьет сына. Коля открыто курит, не признает никаких авторитетов, никаких родственных отношений между матерью и сыном не видно. Комиссия постановляет»
Вторая:
«Саша Левашов с детских лет проживает с дедушкой Иванам Гавриловичем. Мать ввиду серьезного заболевания воспитанием заниматься не может. Отца нет. Недавно дедушка лишился зрения. Комиссия постановляет»
В окно директорской я вижу, как маляры красят крышу зеленым по зеленому. На баскетбольной площадке пацаны играют в футбол. Разновеликая толпа равномерно перемещается с одного края площадки на другую и обратно. Самый длинный из них, выше меня ростом, в каких-то странных бабьих шлепанцах, вяло тащит ноги. Сегодня баня; я видел в котельной бани груду старой обуви, которую сжигали в топке. Несколько пацанов рылись в куче, подыскивая себе что-нибудь почудней, посмешней. Истопник ругался так: «Язви вас, нашли забаву. Да раньше бы за такую обувь спасибо сказали. Ат паразиты, чего вытворяют! Век бы не смотрел, забава им, понимаешь». Он им немножко мешал, нудил тут.
Когда наступает шесть часов, ничего не происходит. Я вхожу в корпус, заглядываю в раздевалку, в комнату для занятий, потом на второй этаж в общую комнату, где выключаю телевизор, потому что его никто не смотрит. Тотчас появляется мальчик с зубной щеткой во рту, с немым гневом включает телевизор и снова исчезает. Несколько минут я тупо смотрю на экран, где сосредоточенный политический обозреватель говорит умные вещи.
Наверное, я уже работаю. Минут пятнадцать я так работаю, потом иду кого-нибудь спросить, что я должен делать. И я спрашиваю бегущих куда-то людей, куда это все бегут. Бегут так, что я ощущаю себя нечетко, как на ветру. Так стоят внаклон, придерживая шляпу. Я стою, но в то же время весь в движении это трепещет на ветру мое любопытство. Ага, оказывается, на линейку.
К тому времени, когда я наконец отыскиваю свою группу, выясняется, что именно моя группа наказана получасовым штрафом, кто-то где-то сжег какой-то погреб.
Все разбегаются, мы стоим.
Интересно, как это может гореть погреб?
Совсем сожгли? спрашиваю я.
Да не, не совсем.
Я еще чужой. Погреб, который горит, понятно. Погреб горит, колодец падает, чердак идет ко дну, понятно.
А вы чего тут? спрашивает какой-то мальчик.
Ну конечно, обязательно находится один, который делает вдруг большие глаза: «А вы чего тут?» Кажется, ты еще утром положил его к себе в карман, а вечером он вдруг высовывается и таращит глаза: «Э, а ты кто такой?» Он опаздывает в класс и, распахнув двери, недоумевает: «Э, а вы чего тут так рано?» Ему показывают на часы, но и тут он гениально бестолков: «А чего они бегут?»