Сейчас меня обвинят в антропоморфизме. Мол, птичий глаз ничего не выражает, я самумышленно или подсознательноприписываю ему какое-то выражение. Возможно. Насмешливо, величественно, злобновсе это человеческие понятия, вряд ли приложимые к остальной фауне. И все-таки попробуйте, посмотрите в глаза птице, вольной, дикой птице, а потом проследите, как она себя ведет в своей среде.
Сарыч охотится, лишь когда голоден; цапля же вонзает свое «копье» в любого, кто подвернется.
Арамадобродушное создание, она кормится почти одними пресноводными улитками и отлично уживается с соседями.
Вот уселась на куст на расстоянии выстрела и хрипло кричит: «каррао, каррао!» Это один из ее трех кличей, и так ее называют местные жители. Второй клич, напоминающий стук погремушки, сигнал тревоги. Третий можно услышать, когда встречаются две арамы. Некрасивый звук, что-то среднее между свистом и поросячьим визгом. Печальных кличей я не слышал у арамы, хоть и читал о них в книгах. Видно, мне известен не весь ее репертуар. Пишут еще, будто она не убирает ног в полете. Это бывает, если арама спешит к ближайшему кусту, чтобы спрятаться. А вообще она, когда летит, слегка поджимает ноги.
Местные жители уверяют, что у арамы нежное, очень вкусное белое мясо. Может быть. Все равно у меня не поднимется рука убить ее. Даже, чтобы установить, действительно ли это Aramus scolopaceus или какой-нибудь близкий ей вид. Уж очень она симпатичная и бесстрашная.
Шелест крыльев Поднимаю голову и вдруг метрах в двадцати пяти над собой вижу крупную черную птицу. Я и не заметил, как и откуда она появилась. Широкие, похожие с виду на гусиные крылья двигаются размеренно и будто неторопливо, но полет мускусной утки только кажется медленным.
Выношу мушку вперед Выстрел Птица будто привстает в воздухе и штопором падает в бочаг неподалеку. Убита наповал, дробь попала в голову и шею.
Взвешиваю селезня на руке, потом разглядываю. Он немолод, это видно по множеству красных выростов на голове, по большим белым пятнам на крыльях, по зеленому металлическому отливу спинки. Да и вес говорит о том же: в нем добрых три килограмма. А в молодом селезне чуть побольше двух.
Этот пато реаль, как в Колумбии называют Cairina moschata, перевесит четыре писингу, и вкуснее птицу трудно найти. Забрав добычу, возвращаюсь к своему дереву и сажусь на корень.
Арама «трясет погремушку», протестуя против выстрелов и шума на ее любимом болоте, но вскоре успокаивается.
Вот и солнце взошло. Мимо проносятся стаи голубей, все больше красавцы гуарумера величиной с европейского лесного голубя. Они очень хороши на вкус, но сего дня я их не трогаю. Голубей стреляют, когда нет другой дичи. И вообще лишний выстрел ни к чему: зачем настораживать мускусных уток? Писингу сейчас на рисовых полях, они вернутся, когда солнце поднимется выше и начнет пригревать как следует. А большие утки могут появиться в любую минуту. Если соизволят.
На свой любимый куст опускается черный ястреб. Величественный такой, побольше орла-крикуна и осанистый, как тот. Но разве его назовешь охотником? Раза два я заставал его за едой, потом проверял, что осталось после трапезы. Хищник лакомился улитками.
Утки не торопятся. В зарослях за болотом подняли шум гуачаррака. Собственно, кричит петух, курочка только иногда посвистывает.
Они очень забавны, эти маленькие подобия огромных, похожих на индейку пава, на которых я охотился, когда гостил в дебрях у индейцев. Но гуачаррака не любят могучий девственный лес, им по душе кустарники и не очень открытые берега рек. Они забираются в самые густые заросли и прыгают там с ветки на ветку, летают мало. Если бы не крикливый голос, их бы вообще нельзя было найти.
Заметно потеплело. Кувшинкиочень похожие на шведские, только поменьше и поизящнеебудто светятся на чистой воде, в которой играют стайки маленьких карпозубых рыб.
Уголком глаза замечаю какое-то движение. Осторожно поворачиваю голову.
Плывет маленький кайман, высунув над водой голову с характерным профилем. Caiman sclerops fuscus, если быть совершенно точным. «Бабилья» по-местному. Кайманом здесь называют настоящего, большого крокодила с широкими лопатками и длинным заостренным рылом. Рядом с ним бабилья кажется дешевой подделкой.
Маленькое чудовище подплывает к упавшему дереву и медленно, неуклюже взбирается на него. Вот оно влезло, ложится наискось, конец хвоста свесился в воду. Тупоносая голова поднимается, чтобы обозреть окружающее. Вот тут кайман и выдает свою породу. У крокодила шея толстая и короткая, он не способен на такое движение. Его сразу узнаешь: дракон, да и только. Бабилья скорее производит впечатление этакой допотопной таксы. Этот экземпляр чуть больше метра в длину, не стоит тратить на него пулю.
Ну вот, так всегда бывает, когда зазеваешься! Мимо промчались две мускусные утки. Теперь уж стрелять бесполезно. Достаточно зоркие и чуткие, они, конечно, заметили меня. Больше я их сегодня так близко не увижу.
Бабилья видел, как я дернул головой, как схватил ружье, и бултых в воду.
Опять я один. Наедине с болотом, лесом, кувшинками, солнечным светом, блестящими стрекозами. И как часто бывает, когда ты один, кажется, что боги видят тебя. Нет, не меня, как такового, не человека, избранное существо и их подобие (смешная претензия!), а частицу здешней фауны, такую же, как цапля, стрекоза, крокодил.
Когда созерцаешь, не двигаясь, и недвижимые боги ближе,
* * *
Что-то стучится в сознание. Что-то важное, неотложное, но мое маленькое «я» захвачено окружающим величием, божественным покоем. Зов продолжается, нарушая созерцание. Однако волшебная стена полной отрешенности не пускает его. А что-то все стучится, стучится, стучится
Маленькое «я» переносится в мир обычных мыслей и действий. Ну конечно: это свистят писингу, возвращаясь с рисовых полей.
И Опять я раб, раб сверкающих стволов моего ружья, раб спускового крючка, мгновенных прикидок расстояния Вожак первой стаи падает чуть ли не у моих ног, еще одна уткана кочку шагах в двадцати от меня.
Две стаи проносятся мимо, пока я перезаряжаю, но третью встречают выстрелы.
Пролетели. Теперь у меня полдюжины писингу и большая мускусная утка. Бреду по воде к опушке. Метров сто, сто двадцатьэто пять-шесть минут ходу. У меня нет с собой часов. Зачем они в лесу?
Спору нет, часы необходимы в Европе, где жизнью человека все больше и больше управляет минутная стрелка. Да и здесь они нужны: в городе, во время учебных семестров, чтобы не опоздать на лекцию или в лабораторию.
Но в лесу и на море я обхожусь солнцем, луной и звездами. Здесь мои действия определяются не тем, что часы показывают 4.17 или 21.33, а тем, что древесные утки пролетают на рассвете, что бриз свежеет, когда солнце высоко, что морской судак появляется с приливом. Все прочее только сбивает с толку; попробуйте походить с картой и компасом в дебрях дремучего леса. Когда я живу здесь, на побережье, мои старые часы лежат дома в ящике. Я щурюсь на солнце, или гляжу, как тень от пальца ложится на ладонь, или смотрю на Плеяды и получаю нужную справку.
Сейчас я иду домой вовсе не потому, что уже около восьми, просто моей добычи хватит на обед и нам, и соседям. Да еще в лавке Каталино я обменяю уток на соль, растительное масло и маисовые лепешки.
На узкой тропке встречаю старика индейца, из «мирных» тучинов. На нем рваная рубаха и брюки, которые когда-то были белыми, а теперь все состоят из разноцветных заплат. Старинное ружье, сточенный мачете, лубяной мешочек с порохом, маленькие, искусно вырезанные коробочки для дроби и пистоноввот и все его снаряжение. С веревки, которой он подпоясался, свисают две гуачаррака.
Он ходил на свою расчистку, там у него два гектара земли, теперь возвращается домой. Над дверью его хижины подвешено растение пиньон, оно должно отгонять ведьм и прочую нечисть.
Его жена не хочет жить в деревне: уж очень много там скверных людей. А дочери каждый день ходят туда, они служат в господских домах. Девочки ленивы и нерасторопны. А кто будет прилежно работать за пять песо в месяц да горстку рису и маниока?
Старик оценивает взглядом мою добычу и едва заметно кивает. Он куда более искусный охотник, чем я. Правда, старый индеец не умеет бить птицу влет, зато знает о повадках здешней дичи неизмеримо больше, чем когда-либо буду знать я, и ему не нужны все эти приспособления, которые составляют важную часть моей жизни, жизни моего маленького «я»