В казарме все были уже на ногах. Рудаков приказал готовить баркас, чтобы помочь неизвестному кораблю втянуться в гавань, и шлюпку, чтобы самому выйти навстречу гостям.
Час спустя на «Рюрике»а к Петропавловску подходил именно онзаметили два гребных суденышка, матросы которых налегали на весла, то низко склоняясь, то сильно откидываясь. А вскоре на шлюпке уже можно было разглядеть офицера, зажавшего в зубах коротенькую трубку.
Наскучались тут, бедолахи, растроганно сказал Шишмарев капитану.
Да и мы, заметил, подходя Захарьин, уж год скоро, как ни с одним земляком не виделись.
Ветер упал, «Рюрик» едва двигался, и баркас взял его на буксир. Оставив шлюпку, камчатский начальник ловкосразу проглянула повадка бывалого морякавзобрался на бриг. Его окружили, обнимали, жали руки. Он глядел на всех блестящими глазами и говорил что-то радостно и сбивчиво.
Баркас потихоньку тащил бриг в глубь гавани, а Рудаков с офицерами и учеными угощались в каюте обедом.
Коцебу рассказывал лейтенанту о целях научной экспедиции, об открытиях в южной части океана, о том, что после камчатской стоянки они отправятся на норд для отыскания начала Северо-Западного прохода.
Рудаков, не скрывая зависти, воскликнул:
Славное дело! Дорого дал бы за участие в нем! Ей-ей, хоть матросом!
И обведя всех восторженным взором, продолжал:
Трудности великие, господа! Ведь сколько кормщиков пытались пройти тем путем. Ежели не ошибаюсь, последним был бессмертный Кук. А в нынешнем столетии никто не брался за сие. Даже и аглицкие мореходы. Как бы ни было далее, а почин наш, российский. Завидую, право, завидую! Думаю, в Англии об вас знают? Знают, Отто Евстафьевич?
Давно знают, усмехнувшись, ответил капитан «Рюрика». Да мы и не скрывали. Иван Федорович Крузенштерн писал об экспедиции другу своему Барроу, секретарю Адмиралтейства. И говорил с аглицкими капитанами, когда ездил в Лондон для закупки карт и инструментов. Господин Барроу давненько ратует за полярный поход, только лорды адмиралтейские медлят. Полагаю, что все ж и они вскоре снарядят суда.
Н-ну, дела, закрутил головой Рудаков. Честное слово, нынче же отпишу морскому министру. Будет с меня Камчатки. Будет! В плавание хочу, ох, как хочу, господа
Последнюю фразу он произнес почти тоскливо, Коцебу пошутил:
Вы уж только сразу-то не уезжайте: сперва похлопочите об нашем «Рюрике».
Рудаков помолчал; потом деловито начал расспрашивать капитана о его нуждах.
В полночь «Рюрик» стал на якорь.
На следующее утро камчатский начальник отправил матросов местной команды к шлюпу «Диане» и велел снимать с нее листы медной обшивки. Медь нужна была «Рюрику», обшивка которого походила на нищенские лохмотья. Так «Диана», выстроенная более десятка лет назад на реке Свирь и совершившая полукругосветное плавание с Головниным, сослужила последнюю службу русскому флоту.
Коцебу мог быть доволен: корабельные работы шли полным ходом, стараниями Рудакова быстро пополнились запасы продовольствия и дров, из петропавловских матросов отобрали для брига шестерых здоровяков, охочих до дальних плаваний. Но одно обстоятельство сильно заботило командира.
Лейтенант Иван Яковлевич Захарьин худо чувствовал себя еще в первые месяцы плавания; а потом и совсем расхворался. «Болезнь заставила лейтенанта Захарьина остаться на Камчатке, писал командир «Рюрика», и теперь мне предстояло затруднительное плавание в Берингов пролив только с одним офицером, но это отнюдь не заставило меня колебаться, так как рвение лейтенанта Шишмарева, равно как и мое, нимало не ослабело. Вызывала печаль невозможность полностью осуществить задуманное, так долго занимавшее мое воображение, ибо что могли мы совершить в Беринговом проливе, если один из нас всегда должен был оставаться на корабле?»
И еще была печаль у Коцебу. Да и не только у него. Время уходило, пора сниматься с якоря, а почты из Петербурга все еще не было. А как же не терпелось узнать новости, прочесть о родных и близких
Написав подробное донесение Румянцеву, простившись с Иваном Захарьиным и Мартином Вормшельдом, остававшимися на Камчатке, Коцебу, невзирая на противный ветер, начал лавировать к выходу из гавани.
Долго еще на берегу стояли трое, приветственно размахивая платками, Рудаков, Захарьин и датский натуралист.
* * *
Представьте: лейтенант императорского флота в мундире с медными пуговицами; перед нимтуземец, широкоскулый, в шкурах, перепачканных вонючим китовым жиром; лейтенант и островитянин трутся носами. Да, да, эдак усиленно трутся носами и улыбаются. Правда, у Коцебу улыбка несколько натянутая. Но он улыбается даже тогда, когда новый знакомец плюет на руку и старательно потирает ею чистое, розоватое лицо лейтенанта. Потом подходит другой человек в шкурах и процедура приветствий продолжается.
Коцебу был в весьма затруднительном положении. Но ему и его товарищам так хотелось осмотреть остров Св. Лаврентия, что капитан терпеливо ждал окончания церемонии.
Наконец, одарив островитян бисером, ножами, железом, Коцебу, натуралисты и художник совершили небольшую прогулку по пустынному мшистому берегу.
В тот же день слабый, переменчивый ветер наполнил паруса «Рюрика». От острова Св. Лаврентия капитан держал курс в Берингов пролив.
Погода была препротивнаятуман, слякоть, пасмурность. Солнце не показывалось, часто припускал дождь. Поверх форменного платья все надели «камлайки»широкие длинные непромокаемые рубахи, пошитые туземцами острова Св. Лаврентия из тюленьих и моржовых кишок. В этих своеобразных плащах матросы и офицеры казались на палубе, окутанной туманом, мрачными призраками. Да и бриг, медленно плывущий в сумраке северных вод, походил на один из тех загадочных кораблей, о которых любили толковать в кронштадтской и ораниенбаумской божедомках отставные матросы«сурки».
В последние дни июля «Рюрик» был в Беринговом проливе. Выглянуло солнце. Лучи его, пробив тучи, мягко осветили берега пролива; с правого борта корабляамериканский берег, с левогоазиатский. Два материка, две части света тянулись по обеим сторонам брига; студеные волны бились в скалах, кипели пеной. Переходя с борта на борт, путешественники могли видеть и Америку и Азию.
Однако на азиатский берег бросали они лишь мимолетные взоры. Зато пристально глядели на американский. Ведь где-то там, именно на американском берегу, надеялись они обнаружить проходтихоокеанское начало великого и таинственного Северо-Западного пути.
Миновав мыс принца Уэльского, моряки открыли островок, названный в честь известного гидрографа вице-адмирала Сарычева, и бухту, получившую имя помощника и друга КоцебуГлеба Шишмарева. Однако тщательный осмотр бухты капитан отложил до следующего лета. Он торопился: для плавания в Беринговом проливе скупая природа севера отпустила слишком мало времени.
Впрочем, пока у капитана не было особых основании жаловаться на север, ибо установились погожие солнечные дни, столь желанные для штурманов.
Бриг держался близ американских берегов.
Было первое августа 1816 года. День, как день: с утренней приборкой, с чаепитием, со сменой вахты. И вдруг все изменилось, и день ярко высветился из вереницы прочих: открылась большая губа, берег ее уходил далеко слишком далеко. Одна и та же мысль пронизала Коцебу, Шишмарева, натуралистов, штурманов, матросов.
Всем почудилось, что они у цели, у Северо-Западного пути! Капитан, обычно сдержанный, спокойный, дрожащими пальцами теребил борт сюртука. Шишмарев шумно дышал. Шамиссо сильно, не чувствуя боли, притиснул к глазам подзорную трубу. Эшшольц и Хорис машинально взялись за руки и напоминали немного испуганных детей. Штурманы Хромченко и Петров мечтательно улыбались, а их товарищ Михайло Коренев, маленький, широкий в плечах крепыш, сунул руки в карманы и замер. Матросы, сгрудившись, негромко переговаривались; скептики (а они всегда найдутся в любой команде) помалкивали.
Почти три недели посвятил Коцебу исследованиям водного пространства и берегов, не нанесенных ни на одну карту в мире. И эти три августовских недели экипаж жил лихорадочно. Просыпался с верой, что уж нынче-то вполне убедится в наличии прохода, засыпал усталый, так в том и не убедившись. Неизвестность и томила и будоражила.