В это время начали бить невидимые часы, ясно и медленно пробило одиннадцать, покрыв звуком все: шум и оркестр. В разговоре, от меня слева, прозвучало слово «Эстамп».
Где Эстамп? сказал Ганувер Дюроку. После обеда он вдруг исчез и не появляется. А где Поп?
Не далее, как полчаса назад, ответил Дюрок, Поп жаловался мне на невыносимую мигрень и, должно быть, ушел прилечь. Я не сомневаюсь, что он явится. Эстампа же мы вряд ли дождемся.
Почему?
А потому, что я видел его тэт-а-тэт
Т-так, сказал Ганувер потускнев, сегодня все уходят, начиная с утра. Появляются и исчезают. Вот еще нет капитана Орсуны. А я так ждал этого дня
В это время подлетел к столу толстый черный человек с бритым, круглым лицом, холеным и загорелым.
Вот я, сказал он, не трогайте капитана Орсуну. Ну, слушайте, какая была история! У нас завелись феи!
Как, феи?! сказал Ганувер. Слушайте, Дюрок, это забавно!
Следовало привести фею, заметила Дигэ, делая глоток из узкого бокала.
Понятно, что вы опоздали, заметил Галуэй. Я бы совсем не пришел.
Ну, да вы сказал капитан, который, видимо, торопился поведать о происшествии. В одну секунду он выпил стакан вина, ковырнул вилкой в тарелке и стал чистить грушу, помахивая ножом и приподнимая брови, когда, рассказывая, удивлялся сам. Выдругое дело, а я, видите, очень занят. Так вот, я отвел яхту в док и возвращался на катере. Мы плыли около старой дамбы, где стоит заколоченный павильон. Было часов семь, и солнце садилось. Катер шел близко к кустам, которыми поросла дамба от пятого бакена до Ледяного Ручья. Когда я поравнялся с южным углом павильона, то случайно взглянул туда и увидел среди кустов, у самой воды, прекрасную молодую девушку в шелковом белом платье, с голыми руками и шеей, на которой сияло пламенное жемчужное ожерелье. Она была босиком.
Босиком! вскричал Галуэй в то время, как Ганувер, откинувшись, стал вдруг напряженно слушать. Дюрок хранил любезную, непроницаемую улыбку, а Дигэ слегка приподняла брови и весело свела их в улыбку верхней части лица. Все были заинтересованы.
Капитан, закрыв глаза, категорически помотал головой и с досадой вздохнул.
Она была босиком, это совершенно точное выражение, и туфли ее стояли рядом, а чулки висели на ветке, ну, право же, очень миленькие чулочкипаутина и блеск. Фея держала ногу в воде, придерживаясь руками за ствол орешника. Другая ее нога, капитан метнул Дигэ покаянный взгляд, прервав сам себя, прошу прощения, другая ее нога была очень мала. Ну, разумеется, та, что была в воде, не выросла за минуту
Нога перебила Дигэ, рассматривая свою тонкую руку.
Да. Я сказал, что виноват. Так вот, я крикнул: «Стоп! Задний ход!» И мы остановились, как охотничья собака над перепелкой. Я скажу: берите кисть, пишите ее. Это была фея, клянусь честью! «Послушайте, сказал я, кто вы?» Катер обогнул кусты и предстал перед ее не то чтобы недовольным, но, я сказал бы, не желающим чего-то лицом. Она молчала и смотрела на нас; я сказал: «Что вы здесь делаете?» Представьте, ее ответ был такой, что я перестал сомневаться в ее волшебном происхождении. Она сказала очень просто и вразумительно, но голосом, о, какой это красивый был голос! не простого человека был голос, голос был
Ну, перебил Томсон с характерной для него резкой тишиной тона, кроме голоса, было еще что-нибудь?
Разгоряченный капитан нервно отодвинул свой стакан.
Она сказала, повторил капитан, у которого покраснели виски, вот что: «Да у меня затекла нога, потому что эти каблуки выше, чем я привыкла носить». Все! А? Он хлопнул себя обеими руками по коленам и спросил:Каково? Какая барышня ответит так в такую минуту? Я не успел влюбиться, потому что она, грациозно присев, собрала свое хозяйство и исчезла.
И капитан принялся за вино.
Это была горничная, сказала Дигэ, но так как солнце садилось, его эффект подействовал на вас субъективно.
Галуэй что-то промычал. Вдруг все умолкли. Чье-то молчание, наступив внезапно и круто, закрыло все рты. Это умолк Ганувер, и до того почти не проронивший ни слова, а теперь молчавший с странным взглядом и бледным лицом, по которому стекал пот. Его глаза медленно повернулись к Дюроку и остановились, но в ответившем ему взгляде был только спокойный свет.
Ганувер вздохнул и рассмеялся очень громко и, пожалуй, несколько больше, чем переносят весы нервного такта.
Орсуна, радость моя, капитан капитанов! сказал он. На мысе Гардена с тех пор, как я купил у Траулера этот дом, поселилось столько народа, что женское население стало очень разнообразно. Ваша фея Маленькой Ноги должна иметь папу и маму; что касается меня, то я не вижу здесь пока другой феи, кроме Дигэ Альвавиз, но и та не может исчезнуть, я думаю.
Дорогой Эверест, ваше «пока» имеет не совсем точный смысл, сказала красавица, владея собой как нельзя лучше и, по-видимому, не придавая никакого значения рассказу Орсуны.
Если был в это время за столом человек, боявшийся обратить внимание на свои пылающие щеки, то это я. Сердце мое билось так, что вино в стакане, который я держал, вздрагивало толчками. Без всяких доказательств и объяснений я знал уже, что капитан видел Молли и что она будет здесь здоровая и нетронутая под защитой верного друзьям Санди.
Разговор стал суше, нервнее, затем перешел в град шуток, которыми осыпали капитана. Он сказал:
Я опоздал по иной причине. Я ожидал возвращения жены с поездом десять двенадцать, но она, как я теперь думаю, приедет завтра.
Очень жаль, сказал Ганувер, а я надеялся увидеть вашу милую Бетси. Надеюсь, фея не повредила ей в вашем сердце?
Хо! конечно, нет.
Глаз художника и сердце бульдога! сказал Галуэй.
Капитан шумно откашлялся.
Не совсем так. Глаз бульдога в сердце художника. А впрочем, я налью себе еще этого превосходного вина, от которого делается сразу четыре глаза.
Ганувер посмотрел в сторону. Тотчас подбежал слуга, которому было отдано короткое приказание. Не прошло и минуты, как три удара в гонг связали шум и стало если не совершенно тихо, то довольно покойно, чтоб говорить. Ганувер хотел говорить, я видел это по устремленным на него взглядам; он выпрямился, положив руки на стол ладонями вниз, и приказал оркестру молчать.
Гости! произнес Гану вер так громко, что было всем слышно; отчетливый резонанс этой огромной залы позволял в меру напрягать голос. Вымои гости, мои приятели и друзья. Вы оказали мне честь посетить мой дом в день, когда, четыре года назад, я ходил еще в сапогах без подошв и не знал, что со мной будет.
Ганувер замолчал. В течение этой сцены он часто останавливался, но без усилия или стеснения, а как бы к чему-то прислушиваясь, и продолжал так же спокойно.
Многие из вас приехали пароходом или по железной дороге, чтобы доставить мне удовольствие провести с вами несколько дней.
Я вижу лица, напоминающие дни опасности и веселья, случайностей, похождений, тревог, дел и радостей.
Под вашим начальством, Том Клертон, я служил в таможне Сан-Риоля, и вы бросили службу, когда я был несправедливо обвинен капитаном «Терезы» в попустительстве другому пароходу, «Орландо».
Амелия Корниус! Четыре месяца вы давали мне в кредит комнату, завтрак и обед, и я до сих пор не заплатил вам, по малодушию или легкомыслию, не знаю, но не заплатил. На днях мы выясним этот вопрос.
Вильям Вильсон! На вашей вилле я выздоровел от тифа, и вы каждый день читали мне газеты, когда я после кризиса не мог поднять ни головы, ни руки.
Люк Арадан! Вы, имея дело с таким неврастеником-миллионером, как я, согласились взять мой капитал в свое ведение, избавив меня от деловых мыслей, жестов, дней, часов и минут, и в три года увеличили основной капитал в тридцать семь раз.
Генри Токвилль! Вашему банку я обязан удачным залогом, сохранением секрета и возвращением золотой цепи.
Лейтенант Глаудис! Вы спасли меня на охоте, когда я висел над пропастью, удерживаясь сам не знаю за что.
Георг Барк! Вы бросились за мной в воду с борта «Индианы», когда я упал туда во время шторма вблизи Адена.
Леон Дегуст! Ваш гений воплотил мой лихорадочный бред в строгую и прекрасную конструкцию того здания, где мы сидим. Я встаю приветствовать вас и поднимаю этот бокал за минуту гневного фырканья, с которым вы первоначально выслушали меня и высмеяли и багровели четверть часа; наконец, сказали: «Честное слово, об этом стоит подумать. Но только я припишу на доске у двери: Архитектор Дегуст, временно помешавшись, просит здравые умы не беспокоить его месяца три».