Разве вы его знаете? изумленно спросил я, потому что в эту минуту дядя Гро как бы побыл с нами.
О нет! сказал Эстамп. Но мы гм слышали о нем. Итак, Санди, плывем.
Плывем О рай земной! Ничего худого не чувствовал я сердцем в словах этих людей, но видел, что забота и горячность грызут их. Мой дух напоминал трамбовку во время ее работы. Предложение заняло дух и ослепило меня. Я вдруг согрелся. Если бы я мог, я предложил бы этим людям стакан грога и сигару. Я решился без оговорок, искренно и со всем согласясь, так как все было правда, и Гро сам вымолил бы этот билет, если бы был тут.
В таком случае Вы, конечно, знаете Вы не подведете меня, пробормотал я.
Все переменилось: дождь стал шутлив, ветер игрив, сам мрак, булькая водой, говорил «да». Я отвел пассажиров в шкиперскую каюту и, торопясь, чтобы не застиг и не задержал Гро, развязал паруса, два косых паруса с подъемной реей, снял швартовы, поставил кливер и, когда Дюрок повернул руль, «Эспаньола» отошла от набережной, причем никто этого не заметил.
Мы вышли из гавани на крепком ветре, с хорошей килевой качкой, и, как повернули за мыс, у руля стал Эстамп, а я и Дюрок очутились в каюте, и я воззрился на этого человека, только теперь ясно представив, как чувствует себя дядя Гро, если он вернулся с братом из трактира. Что он подумает обо мне, я не смел даже представить, так как его мозг, верно, полон был кулаков и ножей, но я отчетливо видел, как он говорит брату: «То ли это место, или нет? Не пойму».
«Верно, то, должен сказать брат. Это самое место и есть, вот тумба, а вот свороченная плита; рядом стоит Мелузина да и вообще»
Тут я увидел самого себя с рукой Гро, вцепившейся в мои волосы. Несмотря на отделяющее меня от беды расстояние, впечатление это предстало столь грозным, что, поспешно смигнув, я стал рассматривать Дюрока, чтобы не удручаться.
Он сидел боком на стуле, свесив правую руку через его спинку, а левой придерживая сползший плащ. В этой же левой руке его дымилась особенная, плоская папироса с золотом на том конце, который кладут в рот: и ее дым, задевая мое лицо, пахнул, как хорошая помада. Его бархатная куртка была расстегнута у самого горла, обнажая белый треугольник сорочки, одна нога отставлена далеко, другаяпод стулом, а лицо думало, смотря мимо меня; в этой позе заполнил он собой всю маленькую каюту. Желая быть на своем месте, я открыл шкафчик дяди Гро согнутым гвоздем, как делал это всегда, если мне не хватало чего-нибудь по кухонной части (затем запирал), и поставил тарелку с яблоками, а также синий графин, до половины налитый водкой, и вытер пальцем стаканы.
Клянусь брамселем, сказал я, славная водка! Не пожелаете ли вы и товарищ ваш выпить со мной?
Что ж, это дело! сказал, выходя из задумчивости, Дюрок. Заднее окно каюты было открыто. Эстамп, не принести ли вам стакан водки?
Отлично, дайте, донесся ответ. Я думаю, не опоздаем ли мы?
А я хочу и надеюсь, чтобы все оказалось ложной тревогой, крикнул, полуобернувшись, Дюрок. Миновали ли мы Флиренский маяк?
Маяк виден справа, проходим под бейдевинд.
Дюрок вышел со стаканом и, возвратясь, сказал:
Теперь выпьем с тобой, Санди. Ты, я вижу, малый не трус.
В моей семье не было трусов, сказал я с скромной гордостью. На самом деле никакой семьи у меня не было. Море и ветервот что люблю я!
Казалось, мой ответ удивил его; он посмотрел на меня сочувственно, словно я нашел и поднес потерянную им вещь.
Ты, Санди, или большой плут, или странный характер, сказал он, подавая мне папиросу. Знаешь ли ты, что я тоже люблю море и ветер?
Вы должны любить, ответил я.
Почему?
У вас такой вид.
Никогда не суди по наружности, сказал улыбаясь Дюрок. Но оставим это. Знаешь ли ты, пылкая голова, куда мы плывем?
Я, как мог взросло, покачал головой и ногой.
У мыса Гардена стоит дом моего друга, Ганувера. По наружному фасаду в нем сто шестьдесят окон, если не больше. Дом в три этажа. Он велик, друг Санди, очень велик. И там множество потайных ходов, есть скрытые помещения редкой красоты и множество затейливых неожиданностей. Старинные волшебники покраснели бы от стыда, что так мало придумали в свое время.
Я выразил надежду, что увижу столь чудесные вещи.
Ну, это как сказать! ответил Дюрок рассеянно. Боюсь, что нам будет не до тебя. Он повернулся к окну и крикнул:Иду вас сменить!
Он встал. Стоя, он выпил еще один стакан, потом, поправив и застегнув плащ, шагнул в тьму. Тотчас пришел Эстамп, сел на покинутый Дюроком стул и, потирая закоченевшие руки, сказал:
Третья смена будет твоя. Ну, что же ты сделаешь на свои деньги?
В ту минуту я сидел, блаженно очумев от загадочного дворца, и вопрос Эстампа что-то у меня отнял. Не иначе как я уже связывал свое будущее с целью прибытия. Вихрь, мечты!
Что я сделаю? переспросил я. Пожалуй, я куплю рыбачий баркас. Многие рыбаки живут своим ремеслом.
Вот как? сказал Эстамп. А я думал, что ты подаришь что-нибудь своей душеньке.
Я пробормотал что-то, не желая признаться, что моя душенькавырезанная из журнала женская голова, страшно пленившая меня, лежит на дне моего сундучка.
Эстамп выпил, стал рассеянно и нетерпеливо оглядываться. Время от времени он спрашивал, куда ходит «Эспаньола», сколько берет груза, часто ли меня лупит дядя Гро и тому подобные пустяки. Видно было, что он скучает и грязненькая, тесная, как курятник, каюта ему противна. Он был совсем не похож на своего приятеля, задумчивого, снисходительного Дюрока, в присутствии которого эта же вонючая каюта казалась блестящей каютой океанского парохода. Этот нервный молодой человек стал мне еще меньше нравиться, когда назвал меня, может быть по рассеянности, «Томми», и я басом поправил его, сказав:
Санди, Санди мое имя, клянусь Лукрецией!
Я вычитал, не помню где, это слово, непогрешимо веря, что оно означает неизвестный остров. Захохотав, Эстамп схватил меня за ухо и вскричал: «Каково! Ее зовут Лукрецией, ах ты, волокита! Дюрок, слышите? закричал он в окно, подругу Санди зовут Лукреция!»
Лишь впоследствии я узнал, как этот насмешливый, поверхностный человек отважен и добр, но в этот момент я ненавидел его наглые усики.
Не дразните мальчика, Эстамп, ответил Дюрок.
Новое унижение! от человека, которого я уже сделал своим кумиром. Я вздрогнул, обида стянула мне лицо, и, заметив, что я пал духом, Эстамп вскочил, сел рядом со мной и схватил меня за руку, но в этот момент палуба поддала вверх и он растянулся на полу. Я помог ему встать, внутренне торжествуя, но он выдернул свою руку из моей и живо вскочил сам, сильно покраснев, отчего я понял, что он самолюбив, как кошка. Некоторое время он молчал и надувшись смотрел на меня, потом развеселился и продолжал свою болтовню.
В это время Дюрок прокричал: «Поворот!» Мы выскочили и перенесли паруса к левому борту. Так как мы теперь были под берегом, ветер дул слабее, но все же мы пошли с сильным боковым креном, иногда с всплесками волны на борту. Здесь пришло мое время держать руль, и Дюрок накинул на мои плечи свой плащ, хотя я совершенно не чувствовал холода. «Так держать», сказал Дюрок, указывая румб, и я молодцевато ответил: «Есть так держать!»
Теперь оба они были в каюте, и я сквозь ветер слышал кое-что из их негромкого разговора. Как сон, он запомнился мне. Речь шла об опасности, потере, опасениях, чьей-то боли, болезни; о том, что «надо точно узнать». Я должен был крепко держать румпель и стойко держаться на ногах сам, так как волнение метало «Эспаньолу», как качель; поэтому за время вахты своей я думал больше удержать курс, чем что другое. Но я по-прежнему торопился доплыть, чтобы, наконец, узнать, с кем имею дело и для чего. Если бы я мог, я потащил бы «Эспаньолу» бегом, держа веревку в зубах.
Недолго побыв в каюте, Дюрок вышел; огонь его папиросы направился ко мне, и скоро я различил лицо, склонившееся над компасом.
Ну что, сказал он, хлопая меня по плечу, вот мы подплываем. Смотри!
Слева, во тьме, стояла золотая сеть далеких огней.
Так это и есть тот дом? спросил я.
Да. Ты никогда не бывал здесь?
Нет.
Ну, тебе есть что посмотреть.