В поэтической среде деловые качества Шершеневича и Кусикова ценились выше есенинских, а Грузинов отставал ненамного.
Многие уже тогда вовсе не считали Есенина Пастушком и «ласковым иноком»его амбициозную хватку оценивали вполне адекватно.
Больше всех83 голосаполучил Андрей Белый, которого имажинисты благоразумно не похоронили под рисованной могильной плитой в «Кафе поэтов». Впрочем, этот поразительно талантливый, открытый, но не очень собранный человек в любом случае не мог служить им помехой в реализации любых планов. Скорее, они могли привлечь его на свою сторону.
Есенин не желал довольствоваться сохранёнными позициями во Всероссийском союзе поэтов. Для него место в президиуме было не более чем просто местом в президиуме. И даже в Ордене имажинистов он был не главным, а только одним из четверых. В том сентябре ему приходит идея создать Ассоциацию вольнодумцев и собрать там сразу и пролетарских поэтов (в лице Михаила Герасимова), и имажинистов (Мариенгофа, Шершеневича, молодое пополнениеМатвея Ройзмана), и всяких полезных знакомых вроде издательского работника и партийца Сахарова или Колобова с его салон-вагоном, но, что характерно, совсем без крестьянских сотоварищейзато с Блюмкиным.
Главной целью Ассоциация вольнодумцев декларировала пропаганду и распространение «творческих идей революционной мысли».
Бумагу с перепечатанным уставом Есенин подсунул Луначарскому.
Луначарский был человек опытный и отлично понял, что, если эти дружные ребята решили назвать себя Ассоциацией вольнодумцев, ожидать от них можно чего угодно, но пропаганды марксистских идей в последнюю очередь.
Ответ наркома просвещения звучал вполне либерально: «Подобные общества в Советской России в утверждениях не нуждаются. Во всяком случае, целям ассоциации я сочувствую и отдельную печать разрешаю иметь».
История эта для Есенина показательная: он хочет для вольнодумства легальной возможности (с печатью и, желательно, с материальным пособием!), собирая трудносочетаемые группы, которыми желает руководить.
Есенина имажинизм вполне устраивал как поэтическая школа, но не устраивали и собственное положение, и состояние культуры: он наблюдал, что прежнее отмирало, новое проклёвывалось с трудом; нужна была какая-то неожиданная синергия.
Большевиковтого же Блюмкина и Сахароваон принимал в ряды и для того, чтобы показать: я ваш, я с вами, дайте зелёный свет.
В те дни произошёл забавный случай, имевший шансы закончиться трагически.
Давний знакомый Есенина Георгий Устинов, заведующий редакцией «Правды»то есть не просто журналист, а влиятельный партиецпригласил как-то имажинистов в гости (он жил в гостинице «Люкс» на Тверскойтам же, где и Катя Эйгес).
Кусиков щипал гитарные струны, что-то выпивали. В какой-то момент Устинов сообщил, что белые, прорвав фронт, вышли на тамбовское и воронежское направления.
Художник Дид Ладо успел к тому времени напиться и, услышав новости, прокомментировал:
Вот им по шее и накладут!
Устинов озадаченно повернулся к художнику.
Есенин поспешил исправить ситуацию:
Не им, а нам, Ладушка.
Я и говорю: большевикам накладут, слава богу, повторил Дид Ладо.
Устинов поднялся, подошёл к столу, достал наган, развернулся, взвёз курок и спокойно сообщил:
Сейчас я тебя, блядина драная, прикончу.
Ладо вскочил, сделал шаг назад, споткнулся о кровать и упал.
Все мигом протрезвели. Кусиков и Шершеневич бросились к Устинову.
Ладо, даже во хмелю осознавший, что Устинов не шутит, догадался пасть на колени.
Но тут же выяснилось, что Устинова это разжалобить не может.
Не менее спокойно он сообщил Кусикову и Шершеневичу, что, если они не уйдут с дороги, он застрелит и ихему несложно.
И тут выяснилось, что самый догадливый из всехЕсенин.
Сняв с ноги ботинок, он подскочил к Ладо и с размаху ударил его. Дид заголосил.
Есенин повалил его и начал охаживать по голове ботинком, что-то при этом выкрикивая.
Шум подняли такой, что прибежали соседи.
Устинов убрал наган в стол, вывел Дида Ладо из комнаты, придерживая за воротник двумя пальцами, словно брезгуя; проводил до лестницы и там ткнул в затылок теми же двумя пальцами так сильно, что художник кувыркнулся и покатился по ступеням.
Больше Дид Ладо в имажинистские кафе никогда не приходил и, по слухам, вскоре отбыл в армию Колчака.
Похоже, не такой уж и пьяный он был.
Как его звали на самом деле, никто до сих пор не знает. Это одна из неразгаданных загадок, связанных с Есениным.
* * *
Несмотря на обострившееся положение на фронте, никто из имажинистов, помимо призванного в то время и служившего писарем в штабе полка Николая Эрдмана, в Красную армию не стремился.
Напротив, службы они избегалине без выдумки.
И не стыдились этого.
Есенинские настроения с 1918 года претерпели в этом смысле явные изменения.
Как-то ночью Есенин и Кусиков возвращались домой, оба подшофе.
«Я сегодня армии Красной / Первый дезертир!»распевал Есенин.
Тут, на беду, мимо проходил наряд милициии, услышав про дезертира, решил проверить документы.
Есенин бросился бежать, Кусиковза ним.
Вдруг выяснилось, что оба трезвы и бегают очень хорошо.
Наряд быстро отстал.
В истории советской поэзии была одна трудноразрешимая коллизия, на которую долгие годы последовательно не обращали внимания. Дело в том, что главные патентованные советские поэты в Гражданскую не воевали.
Если брать ширерусская дореволюционная литература (важное уточнениеименно дореволюционная) вообще не поняла, что это за война. Литераторы оказались не готовы брать в руки оружие, тогда как миллионы людей в Россииготовы.
Ни Бунин, ни Зайцев, ни Шмелёвникто из них к Белому движению отношения не имел, а история с призывом в армию Куприна и его последующей эмиграцией не очень серьёзна.
Ни Горький, ни Серафимович, ни Вячеслав Шишков боевых дружин не создавали.
Три главных имени в советской поэзииБлок, Есенин, Маяковскийи примкнувший к ним Валерий Брюсов. Никто из них не воевал.
Николай Асеев пересидел Гражданскую во Владивостоке. Борис Пастернакбелобилетник.
Поэты, создавшие советскую поэтическую мифологию, в реальности имели к ней весьма опосредованное отношение. Колчака и колчаковцев, Деникина и деникинцев, Врангеля и врангелевцев они не наблюдали даже издалека. На фронт никогда не выезжали, на передовой не выступали и ни малейшего интереса к этому не испытывали.
Мариенгоф не служил. Шершеневич некоторое время числился красноармейцем 1-го дивизиона 2-й тяжёлой артиллерийской бригады, где его никто никогда не видел.
Крестьянские поэты революцию приняли, но тоже не воевалини Клюев, ни Ширяевец, ни Клычков, ни Орешин, при том что двое последних имели отменный военный опыт.
Почти одновременно объявили о поддержке большевиков футуристы, но из них эпизодически участвовал в Гражданской только Василиск Гнедовне самый заметный поэт.
Принявшие советскую власть одними из первых Андрей Белый, Сергей Городецкий, Рюрик Ивнев, Всеволод Рождественскийслужбы избежали.
Велимир Хлебников, строго говоря, тоже не служил.
Безыменский и Жаров, зачинатели комсомольской поэзии, и те не воевали.
Алексей Ганин служил в Красной армии, но фельдшером в госпиталях на Северном фронте, где интенсивность боёв была невысока, а потом и вовсе перешёл в Военно-санитарное управление.
В разгар Гражданской поэт Тарас Мачтет описывал в дневнике московскую поэтическую среду:
«Мерзостная, никчёмная проза жизни. Давид Бурлюк, Каменский, Маяковский А между тем никто из нынешних поэтов ничего не делает, чтоб хоть немного помочь изнемогающей Родине. <>
Тут же недалеко от меня восседает с крестом на груди, в расписном футуристическом костюме, с серьгой в ухе грузный, мрачный Гольцшмидт и спокойно взирает на всё происходящее. Кусиков, комфортабельно развалясь на стуле, флиртует с какой-то своей поклонницей.
Спокойствие, спокойствие.
А в это время во Владивостоке японцы собираются оккупировать Сибирь, Румыния присоединяет себе Бессарабию, а ГерманияПрибалтийский край.
О, поэты, поэты!»