Поэтические книги в годы Гражданской почти не выходилисказывались дороговизна бумаги и наличие цензурных рогаток; но эта компания скоро придумала, как выкрутиться.
Разрешений нужно было получить сразу двав Госиздате и в Военно-революционной цензуре; её штамп «РВЦ»«Разрешено военной цензурой»свидетельствовал, что никаких военных тайн поэт или прозаик не разглашал.
Иногда имажинисты честно пытались визировать сборники, но чаще как-то договаривались, периодически подделывали подписи ответственных лиц или шли самым простым путём: набирали буквы «РВЦ» на обложке.
Хорошо, что об этом не знали Фриче, Блюм, Левин и Вайнштейн.
В сущности, имажинистов могли посадить за махинации.
И это была бы всего лишь одна из многих причин, по которым они могли угодить за решётку.
Бумагу имажинисты перехватывали у большевистских вождей. На ту или иную политически необходимую брошюру бумага всё-таки имелась; но здесь, будто на запах горячих пирожков, слетались имажинисты и не мытьём, так катаньем уговаривали директора типографии хотя бы часть бумаги отдать им: стихи, мил человек, важнее.
Одну из книг Кусиков исхитрится издать в типографии ОГПУ, а Есенинв типографии поезда председателя Реввоенсовета Республики («поезда Троцкого»).
Не менее важная тематираж.
Разрешалось, в целях экономии бумаги, публиковать книжки тиражом не более двух-трёх тысяч; но имажинисты договаривались всё с тем же директором типографииза рюмкой, к примеруи публиковали свои скандальные сочинения тиражами 10, а то и 15 тысяч экземпляров. В ущерб сочинениям то Бухарина, то Зиновьева, то Льва Давидовича, а то и самого Владимира Ильича.
Шершеневич признаёт в своих воспоминаниях: «Мы с Мариенгофом были плохими издателями. Практически издавали Кусиков и Есенин».
«Типографии, где они издают, и места, где они покупают бумагу, продолжает Шершеневич рассказ про Есенина с Кусиковым, они всегда таили друг от друга Есенин хитрит с улыбочкой, по-рязански. Сандрос нарочитой любезностью, по-кавказски.
Сандро ведёт подводу в типографию в Камергерском переулке, чтоб вывезти готовые книги. Со двора на извозчике Серёжа вывозит из типографии уже отпечатанную книгу».
Вадим и Анатолий, затаив дыхание, следили за соревнованием Рязани и Армавира.
Схожесть характеров Есенина и Кусикова должна была именно их сделать «парой» в имажинистской компании: два простолюдина с крепкой хваткой и необычайным артистизмом, они являли собой противовес Шершеневичу и Мариенгофупоэтам явно «городским», завзятым экспериментаторам, длинноногим умникам.
Однако в силу сближения противоположностей не только Есенин сошёлся с Мариенгофом, но и Шершеневич сдружился с Кусиковым, хотя не настолько крепко.
С работы во ВЦИКе Мариенгофу пришлось уйти, Шершеневич тоже оставил своё место, и начался полноценный богемный период. Большевики ещё не объявили новую экономическую политику, но имажинисты уже начинали учиться жить по законам нэпа.
* * *
В апреле Есенин и Мариенгоф съехали с квартиры в Богословском и, не найдя себе нового жилья, мыкались где попало.
Если были деньгиснимали номер в гостинице «Европа».
Время от времени Есенин ночевал у Сандро Кусикова.
В конце апреля вдруг выяснилось, что в Москву из Орла едет Райх.
Есенину пришлось отказаться от первой имажинистской гастроли, по Украине, финалом которой должен был стать грандиозный вечер «Штурм Киева имажинистами».
На Украину поехали Мариенгоф, Шершеневич, вновь объявившийся Рюрик Ивневв компании их общего имажинистского приятеля Георгия Колобова, учившегося с Мариенгофом в одной пензенской гимназии, а теперь ставшего железнодорожным чиновником и имевшего в связи с этим собственный салон-вагон.
Явившаяся Зина с одиннадцатимесячной дочкой, которую Есенин увидел впервые, была благополучно заселена во временно освободившуюся квартиру Шершеневича.
Больше ничего Есенин предложить жене не мог.
Он даже не поселился вместе с ними.
Решил в те дни сфотографироватьсяно не жену с дочкой повёл в фотоателье, а запечатлел себя в компании Кусикова. Мелочь, но показательная.
Есенин в 1919 году набирается сил для имажинистского рывка. Писать как прежде он уже не хочет, а как теперьдо конца ещё не придумал.
Пробует так:
Возлюбленную злобу настежь
И в улицы душ прекрасного зверя.
Крестами убийств крестят вас те же,
Кто кликал раньше с другого берега
Говорю: идите во имя меня
Под это благословенье!
Ироднет лучше имени,
А я ваш Ирод, славяне.
Это, конечно же, чистейший Мариенгоф, и рифмовка, и подача, и смысл; отличная иллюстрация того, насколько сильным было влияние нового товарища.
На выступлениях той поры Есенин читает старые вещи«Марфу Посадницу», «Инонию», «Пантократора».
Из нового станет знаменитым разве что одно четверостишие:
Вот они, толстые ляжки
Этой похабной стены.
Здесь по ночам монашки
Снимают с Христа штаны.
Местом его обнародования станут стены Страстного монастыря.
Ко времени возвращения имажинистов с гастролей компания получила грозную бумагу с требованием дать подписку, что без визы Госиздата они книг выпускать впредь не будут.
Есенин отреагировал просто:
Если Госиздат не даёт нам печататься, давайте на стенах писать!
Неподалёку от Страстного располагался Моссовет, так что задумана была не просто хулиганская, но ещё и политическая акцияпротив цензуры.
В ночь на 28 мая, захватив с собой стремянку и масляные краски, на дело отправилась компания в составе восьми человек: Есенин, Мариенгоф, Шершеневич, Кусиков, Грузинов, вышеупомянутый Григорий Колобов, художник Дид Ладокрупный человек далеко за сорок, но отлично уживавшийся с годившимися ему в сыновья имажинистами, и новый участник движения Николай Эрдман, будущий знаменитый драматург, а покаотлично начинающий поэт.
Целую толпу возле стен монастыря тут же заметил дежурный милиционер и подошёл спросить, в чём дело.
У имажинистов хватило наглости объявить, что они выполняют приказ исполкома по улучшению революционного облика Москвы.
Ну и хорошо, товарищи, сказал милиционер. Работайте.
И даже придержал лестницу, на которую первым забрался Мариенгоф.
Он читал по слогам надписи: «Гос-по-ди, о-те-лись!»удивлялся, но сомнений не выражал.
По завершении акции Есенин пообещал милиционеру медаль за помощь в работе над убранством Москвы.
Ночью всё это казалось очень весёлымпри милиционере ещё сдерживались, а потом хохотали до упаду.
Утром Шершеневич явился посмотреть, как всё это выглядит при свете, и сразу понял, что они влипли в историю.
Площадь была полна народу.
Конная милиция пыталась выдавить зевак.
Несчастные монашки, забравшись на лестницы и подоткнув подолы, с превеликим трудом затирали надписитряпками смыть не удавалось, приходилось работать скребками. Дело двигалось медленно.
Возникла уверенность, что их уже ищут и могут потащить на суд за порчу имущества.
Но по городу уже были расклеены афиши об имажинистском выступлении на эстраде-столовой Всероссийского союза поэтов этим же вечером.
«Роспись» Страстного должна была послужить дополнительной рекламой для привлечения публики, однако эффект просчитали не в полной мере.
Подумали-подумали и решили не прятаться.
На удивление, ничего особенного не произошло.
Публики было достаточно, в том числе явились несколько раздосадованных святотатством граждан, но драки не устроили, и скандала не случилось.
Милиция за имажинистами не пришла.
В тот вечер Есенин, вспоминают, был мрачный и позвал артиста Камерного театра Бориса Глубоковского пить водку, которую тогда употреблял крайне редко.
Что его разозлило?
Хотелось славы огромной, всеобъемлющей, чтобы на улицах узнавали и застывали в изумлении, а добиваться её приходилось вот так.
Сначала чувствуешь себя задорно, а потом как иной раз с женщиной. Опустошение! Будто не одарили чем-то, но, напротив, забрали.
Впрочем, раскаяния по поводу этой выходки Есенин ни тогда, ни после не испытывал.