* * *
10 декабря 1915 года в Петрограде в зале дома Общества гражданских инженеров на Серпуховской, дом 10, состоялся первый совместный концерт Есенина и Клюева.
Вступительное слово прозаика Иеронима Ясинского прозвучало не без двусмысленности: «Мужественнее и грознее муза Клюева, женственнее и нежнее муза Есенина. Они точно представляют собой мужское и женское народной души в её поэтических проявлениях Поэтическая душа Клюева подобна вулкану, который вот-вот изойдёт лавой, но только таинственно бушует и рокочет под крышкой своего кратера; а душа Есенинацветник благоухающих русских цветов».
Не знаем, осмысленно ли Ясинский предоставил чересчур много возможностей для широкого толкования сказанного им; но, кажется, Клюеву это выступление понравилось больше, чем Есенину.
К тому же Ясинский был не вполне прав.
В стихах Клюева часто слышалось причитание, жалобное и тяжёлое, почти женское, а в Есенинекак раз напротив, мальчишеская хрипотца:
Я одну мечту, скрывая, нежу,
Что я сердцем чист.
Но и я кого-нибудь зарежу
Под осенний свист.
И меня по ветряному свею,
По тому ль песку,
Поведут с верёвкою на шее
Полюбить тоску
Какая уж тут «женственная муза»!
Сцену Клюев и Есенин, несмотря на прошлый провал, снова оформили под сельский двор. Чем-то они напоминали героиню одного чеховского рассказа, развесившую в гостиной вилы и грабли, так «народней». И остаётся только удивляться, насколько действительно деревня была далека от города, если сцену, с целью привлечь и удивить горожан, украшали подобным образом.
Оделись поэты в поддёвки и лакированные сапоги бутылками.
В зале, вспоминал мемуарист Лев Клейнборт, было множество «каких-то девиц и молодых людей».
Он же отметил: «Есенин-чтец ещё не достигал той музыкальной силы выражения, какая у него была впоследствии. Но чтение шло от естества, стихи их покоряли всех. И лица их светились сознанием своего значения».
Сначала выступили Есенин и Клюев, затем их стихи читали приглашённые артисты Малого театра. В дополнение играли гусляры.
Концерт прошёл с успехом.
Городецкого на вечере не было.
Накануне между ними случилось нечто вроде ссоры. Внешние причины разногласия касались общества «Страда», где вдруг развернулась борьба за власть; Клюев с Есениным не одобрили претензий Городецкого на роль вождя. Но истинная подоплёка разлада, думается, лежала в иной плоскости: Клюев Есенина всё-таки перетянул, нашептав, что Городецкий на них собирается зарабатывать и куда лучше обойтись без него.
Расстались тяжело.
В декабре Городецкий в письме Ширяевцу посетует: «К сожалению, мужики мало похожи на кремень, народ не очень прочный, лютый до денег, из-за чего на все стороны улыбки посылают. Я говорю о наших гостях-мужиках, Клюеве и Есенине».
Последний, в свою очередь, хвастался знакомым, что «набил морду» Городецкому; это, впрочем, действительности не соответствовало, однако будущие есенинские замашки уже выказывало.
Новый, 1916 год Сергей и Николай справили вместе, может, в небольшой компании, а 4 января выехали в Москву.
Заселились в «Лоскутной» гостинице на Тверской, дом 3.
Девять месяцев назад Сергея Есенин приехал в Петроград практически никому не известным подростком.
Девять месяцев спустя его знал весь литературный бомонд и он, в связке с Клюевым, был способен собрать полный зал слушателей.
«Биржевые ведомости», вышедшие 5 января, на другой день после приезда поэтов, называя имена значимых литераторов, причислили Есенина к «корифеям художественного слова».
* * *
Новое положение Есенина в материальном смысле ничем ощутимым для него пока не обернулось.
В Москву он приехал с некоторым запасом денег, которые, увы, не столько заработал литературой, сколько добыл хитростью. Накануне отъезда, в декабре 1915-го, Есенин написал влиятельному критику и своему будущему наставнику Р. В. Иванову-Разумнику:
«С войной мне нынешний год пришлось ехать в Ревель пробивать паклю, но ввиду нездоровости я вернулся. Приходится жить литературным трудом, но очень тяжко Я попросил бы Вас похлопотать в Литературном фонде о ссуде в руб. 200».
Ни в какой Ревель Есенин, естественно, не ездил, никакой пакли не «пробивал» и был вполне здоров.
Правдой в записке было только то, что денег у него не имелось.
Двести не получилось, но 50 рублей Иванов-Разумник ему выхлопотал.
В этот приездедва ли не последний разЕсенин навестил Анну Изряднову и сына.
Клюев увязался с ним: не ровен час баба заманит, заново приворожит, одомашнит.
Пришли разнаряженные. Сергей был не прочь произвести впечатление: помнишь, провожала типографского служащего в поношенном пиджачке, а назад явилсябоярин!
Подарков сыну не привёз. Она и не ждала.
О возвращении к Анне речи не шло.
Клюев по поводу жены выдохнул: уберёг соколика. Но не тут-то было.
Есенин не оставлял надежд на покорение сердца Любови Столицы.
Всякий раз, когда Есенин перед выходом из гостиницы отрезал: «Пойду один», Клюев так или иначе выпытывал, куда именно, и, узнав, что Сергей собирается, боже мой, к жен-щи-не! впадал в неистовство.
Есенин потом сам рассказывал Володе Чернявскому: «Как только я за шапку, онна пол, посреди номера, сидит и воет во весь голос по-бабьи: не ходи, не смей к ней ходить!»
Ему от соколика и пёрышка не достаётся, а тут какая-то потаскуха городская всего его ощиплет.
В мемуарах, написанных в аккуратные советские годы, Чернявский вспоминал об этом обиняками: «В начале 1916 года Сергей, кажется, впервые заговорил со мной откровенно о Клюеве, без которого я даже у себя дома давно его не видел. С этих пор, не отрицая значения Клюева как поэта и по-прежнему идя с ним по одному пути, он не сдерживал своего мальчишески-сердитого негодования».
Но, продолжал Чернявский, «в иной, более глубокой сфере сознания, он, конечно, не переставал считать Клюева своим другом».
Мало кто любил и понимал Есенина так, как Чернявский:
«Сергей на поверхностный взгляд мало менялся, продолжая пассивно осваиваться с новым миром и разбираясь в разногласии мнений. Не колебался и строй его песни, навсегда чуждой ежедневности Подвиг его лишь в том, как он нёс и защищал эту песню: в этой защите развёртывалась и крепла его личность. Податливый только на те влияния, которые не сбивали его с органического пути, он не изменял ничему изначальному своему. Нельзя было ни убить его иронией, ни захвалитьни то ни другое его не пронзало. Он знал себе цену, но помалкивал о ней: к откликам прислушивался с детской радостью, преувеличивая их искренность; на шипение не плевал, а скорее улыбался. Но стремление по-своему оценивать людей и вещи, входящие в круг его ближайших интересов, проявлялось сильно. Он судил обо всём уже определённо, решительно, буйственно. Его смирение было чисто внешним. Никакая рефлексия не размягчала его здоровых мускулов».
Клюев искренне верил тогда, что соколикв его тёплой и заботливой тени.
Есенин, сознавая огромность дара Клюева, наоборот, видел его своей тенью.
Ведомый интуитивным, но безупречным чувством, Есенин точно знал, кто и до какой поры ему нужен: кого оттеняет он, кто оттеняет его и когда можно будет всех их спокойно оставить.
Городецкий уже, пощипывая усы, грустил и смаргивал: как же так вышлоотчего он на обочине? Может быть, даже строил планы отмщения. Но что он мог? Увы, ничего. Самые славные свои годы Городецкий уже прожил.
Клюев суетился и придумывал, как бы придержать Серёженьку возле себя ещёнедельку, а то и годочек.
На счастье Клюева, продолжались заботы об армейской службе: Ломан всерьёз вознамерился показать двух «парешков» великой княгине Елизавете Фёдоровне.
Специально для этого им пошили новые боярские костюмыбархатные длинные кафтаны, шёлковые голубые рубахи, золотисто-коричневые сапоги.
Наряды эти характеризовали не только Есенина и Клюева, но и великую княгиню. Она возжелала взглянуть на людей из народану вот, пожалуйста, два молодца с ярмарочных открыток. Даже разговаривать умеют, причём стихами. Прозой, возможно, вообще не говорят.
* * *
С сестрой царицы, великой княгиней Елизаветой Фёдоровной, Клюев и Есенин увиделись 12 января.