Других друзей у Есенина в том году поблизости не былотолько Скакун и Бегун.
Когда б не зачарованность поэзией, Есенина точно увлекло бы в эту сторону.
На тюремный срок точно хватило бы.
* * *
В сытинской типографии в марте месяце, едва ли не в первый день работы Есенин познакомился с двумя сёстрамиАнной и Надеждой. Они служили корректорами, то есть поначалу он был их помощникомподчитчиком.
Отец Анны и Надежды, Роман Изряднов, работал здесь же рисовальщикомон окончил Строгановское художественное училище. Третья, старшая сестра, Серафима, служила в типографской конторе секретарём.
Анне Романовне Изрядновой было 23 года. Назвать её красивой едва ли возможно. Но она была молодая, большеглазая, умная и очень добрая.
Надежда была замужем, они с Серафимой, любознательные и деятельные, бегали на концерты, лекции, на митингах тоже появлялисьЕсенин их там видел.
Он, конечно же, обратил внимание, что зовут сестёр так же, как и Сардановских: Сима, Аня.
Есенин тогда ходил в коричневом костюме и при галстуке. Высокий накрахмаленный воротник, красивые ботинкивполне себе горожанин.
«С золотыми кудрями он был кукольно красив», признаётся Анна.
Александр Никитич знал, что встречают по внешнему виду, и этот минимум для сына обеспечил. Больше ничего, при всём старании, не мог.
«Настроение у него было угнетённое: он поэт, а никто не хочет этого понять, редакции не принимают в печать», вспоминала Анна Есенина той поры.
Жаловался ей на отцадеспот, не желает ничего понять.
Писал в ту пору Панфилову: «сахар не употребляю, хочу скидывать с себя всё кожаное, но не хочу носить звания Вегетарианец. К чему всё это? Зачем? Я человек, познавший Истину, я не хочу более носить клички христианина и крестьянина»
То же самое пытался объяснить отцу.
Начиналось с того, что перед хозяйкой не вставал, а теперь: папаша, я пью несладкий чай; папаша, я не буду мясо, а только морковь; работать, папаша, я тоже не хочу.
Александр Никитич задумывался, не показать ли сына психиатру.
Отношения Анны и Сергея развивались неспешно. Постепенно он перезнакомился со всей её семьёйс отцом и обеими сёстрами.
Изрядновы пригласили Есенина в гостиони жили на Смоленском бульваре. Выяснилось, что Надин муж много читает и разбирается в поэзии. Надя вспоминала, что Есенин спорил с ним о Блоке и Бальмонте. Едва ли на тот момент Сергей осознавал огромное значение первого и причины популярностивпрочем, уже закатывающейсявторого: у него были совсем другие предпочтения в поэзии; проще говоря, современную литературу Есенин ещё не очень понимал. Поэтическое его развитие остановилось на Кольцове и Надсоне.
Анна Изряднова в мужские разговоры не вмешивалась, но, кажется, в поэзии на тот момент разбиралась чуть лучше Сергея.
Никто из ближнего окружения Есенина до 1913 года так и не догадался подсказать ему, куда следует двигаться, как развиваться. Ни Гриша Панфилов, ни товарищи из рабочей ячейки, ни Мария Бальзамова, ни учитель Хитров, ни отец Иоанн Смирнов.
Только она, Аня, подарившая Есенину книгу поэта Николая Клюева «Сосен перезвон».
Могла бы ведь принести ему Игоря Северянина, очень популярного тогда. Могла любого из «суриковцев», пишущих одинаковыми словами про «крестьянскую долю». Могла кого-то из маститых символистов. Но она сделала выбор наиточнейший. Именно это Сергею и было нужно.
Он поначалу даже не догадался, насколько важен подарок. Прочитав сборник, отметил там всего три стихотворения.
Знание о том, что так возможно, будет приходить к Есенину медленно.
Стихи он по-прежнему продолжал сочинять такие, словно никогда не был в Константинове, не гонял коров, не лазил в воду за раками, не ночевал в шалашахв общем, и не жил толком, а прятался где-то в сыром подвале с книжкой Надсона и туберкулёзно кашлял.
* * *
«Жизньэто глупая штука. Всё в ней пошло и ничтожно. Ничего в ней нет святого, один сплошной и сгущённый хаос разврата. Все люди живут ради чувственных наслаждений писал Сергей Бальзамовой. Люди нашли идеалом красоту и нагло стоят перед оголённой женщиной, и щупают её жирное тело, и разражаются похотью. И эта-то игра чувств, чувств постыдных, мерзких и гадких, названа у них любовью»
И, мучаясь ревностью, волновался: «Я знаю, ты любишь меня, но подвернись к тебе сейчас красивый, здоровый и румяный с вьющимися волосами другойкрепкий по сложению и обаятельный по нежности, и ты забудешь весь мир от одного его прикосновения, а меня и подавно»
Бальзамова на подобные письма решила вообще не отвечать.
Не дождавшись ответа, Сергей направил письмо на адрес её отца, диакона Бальзамова.
Там было написано: «Вероятно, я не стою Вашего внимания Успокойтесь, прощайте!»
Бедный диакон! («Машенька, что это за юноша? О чём он пишет? Он не кинется с моста?»)
К лету 1913-го Бальзамова оттаяла и снова вступила в переписку.
В нескольких письмах подряд Есенин просил её прислать свою фотографию, он и забыл, как она выглядит, виделись ведь всего один раз: «Я слышал, ты совсем стала выглядывать женщиной, а я ведь пред тобою мальчик».
Мятущийся подросток!
И большевик, и вегетарианец; грозит расправой притеснителям народаи тут же отрицает насилие; желает поэтического признанияи при этом пишет Грише Панфилову, что в мире ничто никому не принадлежит и завидовать чужой славе незачем, потому что все растворены во всех.
Забыв о «хаосе разврата», который сам же недавно клял, Сергей написал Бальзамовой: «между нами не было даже, как символа любви, поцелуя, не говоря уже о далёких, глубоких и близких отношениях, которые нарушают заветы целомудрия, и от чего любовь обоих сердец чувствуется больнее и сильнее».
Получив это письмо, Мария, как подобает порядочной девушке, возможность свидания исключила и потребовала вернуть её фотографию.
В ответ: «Карточку не намерен задерживать Я так и не увидел просвета от своих страданий, и неужели ты намерена так подло меня мучить Довольно! Довольно!»
Впрочем, вскоре они снова помирились и продолжили свою замечательную переписку.
Есенин, безбожно присочиняя, начнёт хвалиться ей своими скорыми публикациями, в то время как в действительности из месяца в месяц ни одно издание не проявляло ни малейшего интереса к его стихам. Наконец, опубликовали имена восьми победителей премии Надсона; Есенин три раза перечитал списокего там не было.
Об этом смолчал. Зато рассказал Мане, что читал свои стихи настоящему поэту Ивану Белоусову и тот якобы пообещал ему великую будущность.
(Белоусов в 1926-м оставил воспоминания, как всё было: «скромный, белокурый мальчик, до того робкий, что боялся присесть даже на край стула я сказал поэту несколько сочувственных слов».)
В декабре 1913-го, в новом письме, за привычным уже подростковым нагнетанием вдруг раскрылось истинное его самоощущение: «Если ты уже любишь другого, я не буду тебе мешать, но я глубоко счастлив за тебя. Дозволь тогда мне быть хотя бы твоим другом Сейчас я не знаю, куда преклонить голову; Панфилов, светоч моей жизни, умирает от чахотки».
Он был очень одинок! Почти весь минувший год ему не с кем было, кроме Маши и Гриши, поговоритьо себе, о стихах, о том, что творится, что, может быть, вызревает в его душе.
В 1914-м именно Бальзамовой Есенин вдруг напишет своими, осмысленными словами предельно точное и честное: «Таланта у меня нет, я только бегал за ним».
И ещё: «Моё яэто позор личности. Я выдохся, изолгался и, можно даже говорить, похоронил или продал свою душу чёрту, и всё за талант Если я буду гений, то вместе с этим буду поганый человек».
Больше ни одной женщине он не станет так раскрывать карты.
Со всеми скидками на юношескую раззадоренность мы видим именно то, что Есенину было ясно накануне зимы 1913/14 года и станет ещё более ясно в декабре 1925-го.
Быть может, это и не вполне правдато, как он оценивал себя. Но мы же не о правде говорим, а о том, как человек себя видит.
Он виделтак.
* * *
Глядя на всё написанное Есениным в 19101913 годах, можно сказать лишь одно: молодой сочинитель не развивался вообще. Он последовательно, из года в год, писал плохие стихи, и не было ни малейшей надежды, что их автор станет поэтом.