И Галич сопротивлялся, сопротивлялся фактически до последнего. Буквально за несколько минут до вылета пограничники увидели на его теле золотую цепочку с крестильным крестом (Галича крестил сам о. Александр Мень, и это, кстати, выставляло еще один барьер, который мог оказаться роковым в определенной эмигрантской диаспоре православный еврей смотрелся несколько нелепо, скорее как предатель вероисповедания предков). Пограничник сообщает, что предел вывоза золота достигнут, больше вывозить нельзя, требует снять золото и как минимум задекларировать его, возникает скандал, пограничник говорит, что не выпустит Галича и тот, скорее, доволен: да пожалуйста, не выпускайте, очень мне надо отсюда уезжать, но крестильный крест я не снимал и не сниму.
Для разрешения вопроса на переговоры с таможенниками проходит сперва совсем молодой Александр Мирзаян (позднее он станет известным бардом и музыкальным теоретиком, а тогда он занимал пост старшего научного сотрудника Института теоретической и экспериментальной физики), а затем сам Андрей Дмитриевич Сахаров. Таможенники звонят по «вертушке» наверх и получают в ответ категоричное: «Да выпускайте же его!» Галича отпускают ждать вылета пришлось 45 минут, самолет МоскваВена задержали из-за одного-единственного человека
Галич за границей отдельная тема, не самая приятная и радужная. Но отъезд Галича важное событие в интеллигентской среде. Конечно, Высоцкий знал о кошмарных, фактически трагических подробностях этого события. И «Случай на таможне» казалось бы, шуточная песня вдруг наполняется серьезными и неслучайными аллюзиями. Да, там есть болезненное восклицание касательно того, что свидетельства православной культуры утекают за границы в частные коллекции «Так веру в Господа от нас увозят потихоньку». Но есть и строчки, которые кажутся прямым посвящением Галичу: «И на поездки далеко, навек, бесповоротно / Угодники идут легко, пророки неохотно».
Галич это именно пророк: человек, который громогласно вещает о неизбежном, но которого никто не может понять. Пророк гоним, пророк невостребован, вокруг пророка собирается собственная паства, но эту паству начинают гнать вслед за ним. Галич типичный пророк советского времени: и в шуточной песенке о том, как можно провезти крест через границу, читается четкое понимание не то что миссии или судьбы Галича а фактически его рокового предназначения.
При этом к творчеству Галича Высоцкий со временем становится, как я отмечал выше, более холоден. Игорь Шевцов так вспоминает один из поздних откликов Высоцкого о Галиче:
«А-а, «Тонечка»!.. «Останкино, где «Титан-кино» Когда вышла его книжка в «Посеве», кажется, он еще здесь был там было написано, что он сидел в лагере. И он ведь не давал опровержения. Я его спрашивал: «А зачем вам это?». Он только смеялся». Еще резче о Галиче он отзывается в интервью в Набережных Челнах: «Один элемент у него сильный и преобладающий сатирический. Может, поэтому музыкальный и текстовой отстают».
Нет, это не ревность и не желание унизить старшего товарища. Это просто глобальное непонимание трагедии Галича просто оттого, что тот в силу своего характера был довольно закрытым человеком, но при этом всегда старался по-самурайски «не терять лицо». Как бы плохо ему ни было, как бы очередной чиновник ни испортил ему кровь, Галич всегда оставался лощеным, подтянутым, импозантным никто и подумать бы не мог, что у этого человека настолько колоссальные личные проблемы. То есть в беду попросту не верилось.
В пользу такого восприятия Высоцким Галича (замечу, позднего Галича!) говорят и воспоминания Михаила Шемякина: «Володя не очень любил Галича, надо прямо сказать. Он считал Галича слишком много получившим и слишком много требовавшим от жизни. А я дружил с Сашей, очень дружил».
Примерно такое же воспоминание об отношении Высоцкого к Галичу оставил Давид Карапетян, один из близких знакомых Владимира Семеновича. Книга его воспоминаний «Между словом и славой» довольно неоднозначное произведение, в ней много скандального, слишком откровенного, с налетом вопиющей субъективности, перебирание отдельных страниц биографии, но это искренняя книга, написанная человеком, бесспорно восхищавшимся Высоцким. И Карапетян прямо пишет: «Интервью на политические темы Высоцкий за границей избегал. Особенно интересовало журналистов его мнение о Галиче. Володя убедительно просил их не задавать о нем вопросов. Имея на руках советский паспорт, он обязан был вести себя лояльно: «Хвалить Галича в моем положении значило лезть в политику, критиковать же изгнанника я не хотел и не мог». И, с легкой иронией, добавил:
Сейчас Галич меня всячески расхваливает, всем рекомендует слушать.
Отношение Высоцкого к Галичу было неоднозначным. В конце шестидесятых он не скрывал влияния старшего барда на свое творчество. Тогда он признавался: «Да, он помог мне всю поэтическую форму поставить». Когда Володя писал:
А счетчик щелк да щелк, но все равно,
В конце пути придется рассчитаться
Галич уже был автором «Веселого разговора».
А касса щелкает, касса щелкает,
Не копеечкам жизни счет!
И трясет она белой челкою,
А касса: щелк, щелк, щелк
К Галичу-эмигранту Володя относился сдержаннее. Это было, видимо, связано с его скептическим взглядом на диссидентство в целом. Не на эмигрантов, горемык, а именно на диссидентов-профессионалов. Володя считал их людьми излишне политизированными и не вполне свободными».
Еще одно яркое воспоминание об отношении Высоцкого к Галичу оставил композитор Владимир Дашкевич, познакомившийся с ним на репетиции таганского спектакля «Господин Мокинпотт»: «Мне кажется, что для Высоцкого Галич был загадкой. Нельзя не признать, что в каких-то песнях Высоцкий ему подражал. Подражал его стилю, но такого художественного результата, как Галич, Высоцкий в этом стиле, мне кажется, не достиг. Сочетание игрового и социального накала, как это было у Галича, у Высоцкого не получалось. Игра была сильнее, чем социальная составляющая. И вообще, социального начала он, в общем-то, избегал Как мне кажется, Галич Высоцкого несколько пугал, потому что один шаг и человек мог перейти на ту сторону».
Воспоминания и впечатления, по меньшей мере, честные показывающее различие, которое проводил Высоцкий между Галичем-художником, Галичем общественным деятелем и Галичем-человеком. То есть, с одной стороны, образ «благополучного советского холуя» (это определение применял к себе сам Галич) сильно довлел над поэтом и чрезвычайно мешал его правильному восприятию собратьями по цеху и Высоцким в том числе. Но, с другой стороны, время открытых бунтов и их бесполезности прошло, сменилась социальная и моральная парадигма, призывать к революции было бессмысленно, нужно было просто делать свое дело и собственным примером расставлять акценты на том, что хорошо и что плохо, а умные люди разберутся сами. Рубежная же составляющая Галича, когда успешный советский кинофункционер превращался в лютого оппозиционера в это, с одной стороны, не очень верилось, а, с другой стороны, обреченность такой двойственной позиции была очевидна.
Вот эта странная несогласованность если хотите, фактически амбивалентность Галича, которая так пугала советских чиновников, в более поздние (речь идет о конце 70-х) годы, именно она начинает некоторым образом даже раздражать Высоцкого. К сожалению, в этот момент наблюдается ровно противоположная «раскачка» известности Высоцкого и Галича. Популярность Высоцкого неуклонно возрастает, творчество становится мощнее, ярче, глубже, а Галич, напротив, оказавшись в эмиграции, практически перестает писать новые вещи, а если пишет то это попросту крики отчаяния, боли, экспрессия происходящего в его израненной душе. Эта неустроенность, противоречивость эмигрантского состояния Галича отражается и на его здоровье он откровенно «сдает». Это видно по последним записям, да и воспоминания о последних годах жизни Галича свидетельствуют о том, как тяжело было Александру Аркадьевичу в это время.