Этим, собственно, исчерпывается документально зафиксированное знакомство корифея с русской дореволюционной литературой. С западной, как подчеркивал Волкогонов, обстояло еще хуже. Правда, в 1896 году во время учебы в семинарии, когда он баловался недозволенным чтением, инспектор нашел у него две книги Гюго «93й год» и «Труженики моря» (а позже и трактат Летурно «Литературное развитие народных рас»). Историю западноевропейской литературы Сталин усваивал, кажется, по одноименному трактату бездарнейшего марксиста П. Когана. Уже в 1920е годы он увлекся инфантильным Брет Гартом, которого рекомендовал советским золотоискателям. В тот же период всплывает у него Гейне не как поэт, а как язвительный спорщик, удачно состривший по поводу Ауффенберга. Важнее были, видимо, театральные впечатления, подсказавшие ему очередной выпад против Троцкого, Сталин приписал ему стремление подражать «ибсеновскому герою саги старинной». В другой раз он сопоставил свое отношение к оппозиции с отношением Альфонса Доде к знаменитому вралю Тартарену из Тараскона в изображении Сталина последний хвастался тем, будто в горах Атласа «охотился на львов и тигров». Но тут вождь перещеголял самого Тартарена, знавшего хотя бы, что в Африке тигры не водятся (кстати, упоминал этого героя и Ленин). Кроме того, он трижды (1912, 1917, 1924) цитировал стихи «Мы живы, кипит наша алая кровь огнем неистраченных сил» и напоследок, в четвертый раз, сославшись на них в письме Демьяну Бедному (1926), назвал автора Уитмена, которого похвалил за чисто большевистскую жизнерадостность. Комплимент пришелся не по адресу: стихотворение сочинил народник В. Богораз-Тан, из цензурных или каких-то других соображений приписавший его знаменитому американцу. Однажды, в беседе с А. Громыко, вождь «очень хвалил» Мопассана; знал он, кажется, и Бальзака. Не брезговал он и бульварщиной вроде В. Крыжановской (Рочестер). Отец рассказывал мне, что знакомый лениградский библиофил показывал ему в конце 1960х книжку со штампом сталинской библиотеки «Раввин и проститутка»; автора я, к сожалению, не запомнил.
Редкие перлы общекультурной эрудиции, мерцающие в этой его публицистической куче, некоторые исторические экскурсы, упоминание о Менении Агриппе или пересказ мифа об Антее, украсивший концовку «Краткого курса». Вообще говоря, историей Сталин как раз интересовался, но и по этой части допускал ляпы чего стоит его известное высказывание о «революции рабов»? Владение платоновской философией ограничено у него хрестоматийным сократовским присловьем «Клянусь собакой», которое он перенял в своих дружеских дореволюционных письмах Каменеву и Малиновскому, других сократических познаний я у Сталина не обнаружил (зато, как мы позже увидим, он кое-что усвоил из семинарского Аристотеля). Интереснее его реакция на поздние «Диалоги» Анатоля Франса, где он одобрительно отслеживал скептически-антихристианские реплики автора, выполненные по большей части в банально-просветительском ключе с легкой примесью адаптированной гностической традиции. Сталин оставил безнадежно убогие помарки на страницах все те же «Ха-ха!» и чуть более развернутые: «Ха!! Вот и разберись!..»; «Так его!!!»; «Куды ж податься!»; «Греки хорошо устроились!» это по поводу их многобожия и «Хорошо!», по поводу солярного культа, которому отдал бы предпочтение Наполеон. Внимание его привлекли и юдофобско-маркионитские выпады, тоже привлеченные Франсом (вслед за его собственными романами) к обсуждению темы. «Анатоль порядочный антисемит», решил он, так как вообще любил отыскивать эту свою черту у других. Экспертом в области мировой культуры Сталин мог выглядеть лишь на фоне полуграмотных Шкирятовых или своих преемников вроде Хрущева и Брежнева: ведь немногих действительно образованных большевиков он истребил вместе с прочими почти полностью. Для оставшихся он вполне сходил за корифея.
Что же до его лингвистической оснащенности, которую до сих пор отважно превозносят некоторые сталинисты, то о ней свидетельствуют и курьезы с перечнем языков в «Марксизме и вопросах языкознания», и обиходные высказывания вроде такого: «Пересмотр по-немецки означает ревизию». Увы, с русским языком у знаменитого языковеда тоже складывались весьма конфликтные отношения вопреки убеждению всесоюзного старосты. Признаться, мне не хотелось осквернять жемчужное сияние сталинских нелепиц сколь-нибудь массивным комментарием я довольствуюсь легкой оправой сопроводительных замечаний.
Отступление головотяпов на ленинские позиции, или Победа марксизма над языкознанием
Как любой иноземец, Сталин использует слова, порой не понимая их точного смысла: «Они забыли, что нас ковал великий Ленин <> что чем сильнее беснуются враги <> тем больше накаляются большевики для новой борьбы». Занимательнее, пожалуй, выглядит такая ошибка: «Группа Бухарина <> бросает палки в колеса» он спутал эту сексуальную идиому («кинуть палку») с другой: «совать палки в колеса». Понравилось ему, скажем, красивое, звучное слово «огульный» и мы читаем:
Плавный, огульный подъем вверх.
Огульный наплыв в партию,
а партию эту он называет «сколоченной из стали».
Но еще больше в сталинских сочинениях ошарашивают раскулачивание метафор, необоснованные массовые репрессии против строя и духа русской речи. Об этом давно следовало бы сказать во всеуслышание или, как по иному поводу заявил в молодости сам Сталин на своем горско-марксистском жаргоне,
Сказать громко и резко (фактически сказать, а не на словах только!..).
Излишней экзотикой отдает, например, постоянный у него мотив «борьбы», доставляющей Сталину немало радости, особенно когда он ведет ее бок о бок с верными соратниками; он так и говорит: «Дружная борьба с врагами». У последней имеются свои интригующие особенности, для описания которых русский язык, очевидно, не слишком пригоден:
Если один конец классовой борьбы имеет свое действие в СССР, то другой ее конец протягивается в пределы окружающих нас буржуазных государств.
Эта палка о двух протянутых концах вызывает у Сталина довольно колоритные ассоциации воинственно-эротического свойства:
Революция <> всегда одним концом удовлетворяет трудящиеся массы, другим концом бьет тайных и явных врагов этих масс.
Впрочем, его сексуальной фантазии свойственно облекаться и в формы экономического сотрудничества с буржуазным миром:
Наша политика тут ясна. Она базируется на формуле: «даешь даю». Даешь кредиты для оплодотворения нашей промышленности получаешь <> Не даешь не получаешь.
Лично мне больше всего нравится фраза «отступление головотяпов на ленинские позиции», взятая в качестве названия этой главки, но с ней могут соперничать многие другие речения хотя бы связанные с аграрным вопросом:
Что это [национализация земли] облегчает крестьян или не облегчает? Ясно, что облегчает.
Облюбованная им система риторических вопросов, тяготеющая к несколько шизофреническому внутреннему диалогу, в сочетании с установкой на элементарную ясность и доступность слога сама по себе провоцирует не предусмотренные автором комические эффекты. Иногда его медитации напоминают размышления столяра Джузеппе над таинственным поленом из «Буратино»:
Была ли это размычка? Нет, это не было размычкой. Может быть, это была пустяковина какая-нибудь? Нет, это не было пустяковиной.
Гораздо чаще Сталин звучит как персонаж Зощенко (об этом стилистическом сходстве см. ниже):
Избиратели-приказчики! Не голосуйте за кадетов, пренебрегших интересами вашего отдыха.
Раньше, бывало, на ногу наступишь и ничего. А теперь это не пройдет, товарищи!
Все это, кстати, ничуть не мешало ему считать себя экспертом по части русского литературного стиля. Светлана Аллилуева вспоминает, как Сталин отреагировал на ее любовную переписку с А. Каплером: «Отец рвал и бросал в корзину мои письма и фотографии. Писатель! бормотал он. Не умеет толком писать по-русски! Уж не могла себе русского найти!»