, добыча снова выскользнула, прежде чем она успела впиться в нее зубами. Шкура добычи была тонкой, рвалась под когтями, и она не успела перехватить лакомый кусочек второй лапой. Добыча издала пронзительный испуганный визг, похожий на крик кролика. Она решила прекратить вопли навсегда и снова потянулась вперед, чтобы нанести смертельный удар.
Тут пещера содрогнулась, каменный карниз обломился, и она вверх тормашками полетела в воду, так и не сумев ухватить добычу, снова начавшую визжать. Как неудобно, как неловко — так унизиться, и перед кем? Перед едой! Она выбралась из воды, отряхнулась и начала умываться.
Добыча начала бить лапами, отчаянно продвигаясь ко входу в пещеру. Она флегматично двинулась следом. Пещера, пол и весь мир снова содрогнулись. Она понимала, когда к ней обращались. Она села и начала вслушиваться.
Добыча тоже остановилась.
— Это т-ты сделал? — спросила она. — Ты.., ты и есть В-великий Зверь?
Она зевнула.
Мир снова содрогнулся, и она вдруг поняла, что понимает речь добычи. Она поняла также, что добыча была молоденькой самочкой.
Она подошла ближе — молоденькое существо отступило; его силуэт отчетливо вырисовывался на фоне сумерек, царивших за пределами пещеры. Ее лапы вымокли; впрочем, вода была теплой. Она чуть продвинулась вперед. Самочка стояла не двигаясь.
— Ты вовсе не такой страшный, — проговорила самочка. — Ты просто большая кошка.
Ей нужно было сохранять достоинство. Она хлестнула себя по бокам прекрасным, покрытым тонким узором полос хвостом и заворчала.
И тогда из-под ее вымокших лап раздался ответный рык самого Мира; земля дрогнула, волна накатила на нее, сбила ее с ног, швырнула навзничь, заставив ее изрядно наглотаться воды (чего ей вовсе не хотелось), и понесла прочь от молодого существа.
Когда она поднялась на ноги, то увидела, что самочка — она больше не решалась думать о юном существе как о добыче — не использовала свою возможность бежать. Самочка тоже поднималась из воды, фыркая и отплевываясь. Прекрасно. Самочка не видела ее замешательства. Достоинство было сохранено.
— Я тебя не боюсь, — заявила самочка, когда она приблизилась — втянув когти, спрятав клыки и приглушив рык до тихого вопросительного ворчания, меховым клубочком перекатывавшегося в горле. Вода угрожающе забурлила, и она поправилась: до мурлыканья. — Я знала одну кошку. Совсем маленькую. Я тогда тоже была маленькой. Пастырь Вопиющий заставлял мою маму убить нашу кошку. Он.., он попытался это сделать. Он.., она не хотела этого, и он.., он...
С самочкой происходило что-то странное. С нее снова начала течь вода, но, в отличие от той, в которой она стояла, эта вода не пахла серой. Она просто была соленой.
— Моя мама была не такой, как Вознесение. Она была смелой. Пастырь наказал ее за неповиновение, и она ушла вместе с моей кошкой. И поэтому.., поэтому я тебя не боюсь. Ты живешь там, где должен обитать Великий Зверь — где он лежит в ожидании глупых заблудших овец, отбившихся от стада, чтобы схватить их и свести с ума, ввергнув в царство вечного зла, в то время как тела наши будет терзать великое пламя преисподней. Но ты не Великий Зверь — ты просто не можешь им быть. Может, ты.., ты — Страж Преисподней?
Невежество самочки и эти глупые предположения насчет нее самой и ее отношений с Домом настолько вывели ее из себя, что она ответила:
— Я — Коакстл! И этого довольно.
— Я Козий Навоз, Коакстл, — со всей хитростью своего племени сказала самочка. Она видела: самочка знает силу имен. Теперь самочка знала ее имя, а она знала имя этого молоденького существа. Теперь самочка не могла быть едой.
Но ее Дом уже объявил, что эта самочка — не еда: именно это и имел в виду Дом, когда говорил с ней подземным гулом и поднявшейся водой.