Сунул их уряднику в заскорузлую ладонь и, не оглядываясь, попылил по проселку. Все его чувства притупились, оставалось лишь ощущение голода и усталости.
Версты через две он вошел в небольшое, когда-то нарядное сельцо, без труда отыскал просторный, крытый черепицей дом, где расположился штаб полка, и толкнул резную дверь. Внутри было беспокойно. Несмотря на ранний час, сновали вестовые, зудели полевые телефоны, писари пачкали чернилами бумагу.
Их высокоблагородие еще не спускались. Дежурный фельдфебель козырнул и ткнул корявым пальцем в потолок. Верно, еще отдыхают. Если угодно, штабс-капитан Бодров уже присутствуют
Срочная депеша, пакет. Граевский прервал его на полуслове и, нахмурившись, ступил на скрипучую лестницу. Передать их высокоблагородию лично в руки.
Он взбежал по истертым ступенькам, проскочил мимо сонного часового и, рванув дверь, сразу ощутил благоухание скворчащей, жаренной из трех яиц на сале глазуньи. Еще на столе стояли плошки с творогом, маслом и густой деревенской сметанойих высокоблагородие изволило завтракать.
Что вам угодно, поручик? Подполковник с раздражением глянул на Граевского и батистовым платочком вытер жир с подбородка. Почему без доклада? Кто вы такой, черт побери?
Конечно, сколько рот в полку, всех обер-офицеров[1] в лицо не запомнишь. Даже тех, кого посылаешь на верную смерть. Да, собственно, зачем в лицо-то заглядывать. В штабе дивизии придумали военную хитрость и приказали выделить по полуроте из полка. Вот он и выделил. Первую полуроту первой роты первого батальона. Да еще командира этой роты, чтобы возглавить сводный отряд. А запоминать чьи-то там лица совсем не обязательно.
Так, значит, почему без доклада? Помимо усталости и голода поручик вдруг почувствовал неудержимую ярость, в душе словно плотину прорвало. Докладываю. Ощутив упоительную вседозволенность бешенства, он подскочил к начальнику штаба и по всей наукепритопнув от плечаугостил их высокоблагородие крепким, мосластым кулаком. Как раз в жирногубый, мерзко скривившийся рот. Что-что, а уж расквасить морду Граевский умел.
Глава третья
I
Гимназистов было двое, в грязных шинелях шершаво-серого сукна и выцветших фуражках с нарочно примятым по бокам верхом. Один напоминал дубовый шифоньер, другойпоставленную на попа двуспальную кровать, сразу видновторогодники, надолго застрявшие в выпускном классе. Они наскакивали петухами, словно крыльями ветряных мельниц, размахивали ручищами, впрочем, без особого успехаГраевский был крепкий орешек. Держался с достоинством. У шкафообразного нападающего уже не хватало двух зубов, кроватеподобный прихрамывал, но в целом ситуация была безрадостной. Зима, дело к вечеру, и Румянцевский сквер, куда Граевский заскочил выкурить подальше от начальства «чеченку»толстую папиросу из коробки с изображением бородатого абрека.
В городе шла война. Противоборствующие стороны кричали друг другу обидное: «Эй, кадет, на палочку одет!»«Гимназист, в жопе глист». А в основном просто старались врезать неприятелю по морде. Приятней всего наблюдать, как вражеские зубы падают на снег.
Ну, держись, кадет, сейчас мы из тебя ромштекс сделаем. Соскучившись, гимназисты перешли в наступление, и Граевский уже собрался было браться за ремень, как вдруг положение сторон резко изменилось. В скверик завернули покурить своиЮрка Федоров по прозвищу Чугун, Васька Хрящ да чемпион по плюходействию Страшила, широкий, словно венский комод.
Ого-го, только-то и сказали гимназисты, попятившись.
Дали им ума от души, бросили наглыми мордами в снег и, чтобы лучше запомнилось, ободрали все пуговицы с шинелей. На войне как на войне.
Виват, виктория, несколько хрипло после пары полупива заорал чемпион Страшила и в качестве трофея забрал у гимназистов портсигар с оранжевым зажигательным шнуром.
Истинно, следует, ухмыльнулись и кивнули головами Федоров с Хрящом. Граевский же молча выкурил с однополчанами по асмоловской и нехотя поплелся обедать к дяде.
В холодное время года тот занимал на Николаевской набережной дом, купленный им на паях со своим старинным приятелем князем Заславским-Рыльским. Впрочем, несмотря на преклонный возраст, князюшкамеценат, лошадник и обладатель пятимиллионного состояниявсе больше обитался по заграницам и присутствием своим не докучал. А вот мороз давал о себе знать. Рысаки проносились окутанные паром, вокруг фонарей висели радужные нимбы, и, взбежав по знакомой лестнице, Граевский с радостью нырнул в тепло просторного вестибюля:
Здорово, Тихон.
Здравия желаем, молодой барин. Степенный, одетый в форму унтер-офицера швейцар бережно принял кадетскую шинель и неожиданно сурово сдвинул кустистые брови:Ну-кось, это что такое?
Глянул на синяк под глазом у Граевского, качнул головой и, ухмыльнувшись в усы, протянул пятак:
Прижмите-ка, барин, покрепче, а то в тепле нальется кровью, будет как петушиный хвост.
Тихон был непьющим, рассудительным вдовцом и в самом деле имел чин унтер-офицера. А генерала помнил еще молодым кавалерийским ротмистром.
Благодарю за службу. Граевский сунул старику горсть пуговиц, ободранных с шинелей гимназистов, и мимо чучела горбатого топтыгина, державшего в передних лапах серебряное блюдо для визиток, метнулся по широкой лестнице в гостиную. Приложился губами к мягкой, отдающей валерьяной тетиной руке, поцеловал дядю в гладко выбритую, пахнущую одеколоном щеку и, переведя дух, вдруг заметил, что Варвара увлеченно беседует с каким-то флотским офицером.
Кадет Граевский! сильно топнув каблуками, вмешался он в разговор и, услышав в ответ:
Здравствуйте, кадет! Лейтенант Ветров, с ненавистью покосился на морякакортиком тебе бы по хребту, ишь усы-то распустил, для Варьки старается.
У самого Граевского с усами пока было не очень, то есть почти никак.
Несмотря на стужу за окном, в гостиной было тепло и уютно. Весело трещали в камине сосновые дрова, на тетушке был надет шелковый балахон, кузины сидели в легких кофточках. Дядя, усами и бакенбардами напоминавший льва, носил по привычке светло-серую генеральскую тужурку, и при взгляде на его высокую, осанистую фигуру хотелось взять под козырек и громко крикнуть: «Его превосходительству гип-гип-гип-гип ура!» Известный хлебосол и любитель покушать, он изнурял повара-француза советами по кулинарии, и тот обреченно кивал, заранее со всем соглашаясь:
Allons bon[1]! Гречневый каш в брюхе у свинья! Буженина хрен! C'est affreux! Ma pauvre me1re![2]
Тетушка, дородная, с крючкообразным носом, происходившая из рода баронов Штернов, посматривала на молодежь и вспоминала свою юность, скучно проведенную в родовом поместье Швальцбург. Изредка улыбка искривляла ее тонкие губы, а в уголках добрых глаз сверкали слезинкину вот и все, жизнь прошла.
Кузины Граевского держали себя по-разному. Варвара, игриво поводя плечами под кружевной воздушной блузкой, не обращала внимания на окружающих и не спускала глаз с усатой физиономии собеседника. Ее старшая сестрица Ольга, накинув оренбургскую шаль, вяло музицировала за роялем и вполголоса напевала алябьевского «Соловья». Получалось чересчур жалостливо, Граевский готов был кинуть ей монету, чтобы только замолчала.
Скоро, доведя повара до белого каления, дядя отпустил его с Богом и, усевшись в любимое кресло, с удовольствием оглядел морякаплечист, породист, говорят, из хорошей семьи. Не сухопутный, конечно, офицер, жопа-то в ракушках, ну да ладно.
Всю свою жизнь Всеволод Назарович, в отличие от брата, был очень удачливбыстро сделал карьеру, выгодно женился, взяв солидное приданое, имел надежных и влиятельных друзей. Не везло ему только в одномв супружестве получались одни лишь девочки. Остановился на трех.
Хотя вроде бы жаловаться грех. Старшая, Галина, замужем за капитаном пограничной стражи, средняя, Ольга, недурна собой, хотя зачем-то ударилась в учебуна черта сдались ей эти Бестужевские курсы? Младшенькая, Варя, в выпускном классе гимназии. Эта в девках не засидится, вон как флотский-то смотрит на нее, томится. Только, как там ни крути, пусть уж лучше были бы сыновья. Да, не привел Бог.
Ну-с, господин кадет, генерал раздвинул подусники в улыбке и поманил племянника к себе, извольте доложить, каковы успехи?