- Кто будешь? Тат?
- Сам ты тать, - огрызнулся Яков, - Путник я, лекарь. Лихие люди ограбили нас рано утром, и коня свели, и санки. Вон жена моя, - кивнул он назад, - И две дочки. Замерзли, идти не можем.
Гайдук развернул коняон был черно-желтый, этот лакей, курляндец или лифляндецподскакал к дормезу и заговорил по-немецки, в приоткрытое окошко. Потом махнул Яковумол, подойди. Яков подбежализ крошечного, как бойница, окошка дормеза смотрело на него любопытное розовое личико с наивными, как будто бы фаянсовыми глазами:
- Доктор Ван Геделе?
- Ваша милость - доктор узнал баронессу фон Корф. Эти небесные фаянсовые глазаодинаковые были у них, и у жены, и у мужа.
- Как же вы так - даже растерялась баронесса, и тут же проговорила решительно, - Забирайтесь немедленно в карету, здесь печка. Ганс, Михель, - гайдукам, - давайте сюда сейчас же, и детей, и фрау Ван Геделе.
Яков скользнул в приоткрывшуюся дверцув дормезе было не на шутку натоплено, да еще впридачу, что называется, надышали. Доктор присел на краешек сиденья и ждал, когда управятся гайдукидоставят в карету его фрау Ван Геделе. По бокам от баронессы сидели две няньки, и одна держала бесценный свертокс наследником Корфов, несомненным Карлом Густавом.
- Я и не знала, что вы женились, - кокетливо произнесла баронесса, накручивая на пальчик извлеченный из чепца белокурый локон, - В Москве и вовсе говорят, что вы умерли. Утонули
Ганс и Михель приоткрыли пошире дверьпар повалил так, что, кажется, даже сделался снегоми одну за другой загрузили в дормез колыбельки, а потом и фрау Ван Геделепочтительно подсадив под попу.
- Какие милые крошки, - любопытная баронесса тут же сунула в люльки нос, - Девицы? Я угадала? Как же их зовут?
- Анхен и Кетхен, - опустив очи долу, скромно ответила Лупа, - Близнецы, ваша милость.
Она сидела в баронских подушках, сжав колени и смиренно сложивши ручкисама невинность. Карета дернулась, кучер свистнули полозья заскрипели по снегу. Баронесса уставилась круглыми глазами на красивого доктораправо, жаль, что он оказался женатНо прекрасно и то, что он хотя бы не умер.
- По Москве гуляют чудовищные слухи, - с притворным ужасом поведала баронесса, - Говорят, что вы утонули, что патрон ваш отравил вас ядом и бросил в реку, как Чезаре Борджиатот ведь тоже бросал когда-то своих наложников в ТибрА он и не отказываетсятолько смеется.
- А что делать ему ещев ответ на глупые сплетни, - Яков поднял на баронессу бриллиантовые глаза и улыбнулсятой своей улыбкой, про которую знал, что она неотразима, - Подобные истории раз в жизни рассказывают обо всехособенно в Москве. Видите, ваша милостья жив, и даже, оказывается, счастливо женат. На станции я поцелую ваши руки, и найму для нас с женой карету до Варшавытам ожидает нас новый дом, и супругу мою капеллан пригласил петь в местной церкви, - тут Лупа выпучила глаза и закашлялась, - Будете в Варшаве, ваша милостьприезжайте послушать.
Доктор расстегнул на себе тулупв дормезе было жарко натопленои заодно проверил за пазухой тугой кошелек, гонорары или, как говорил один господинроялтиза все его московские газарты. И в бриллиантовых дивных глазах, как в бухгалтерской книге виконта де Тремуя, поплыли строки дебета и кредита, прибылей и убытков, и жирным шрифтом высветилсянесомненный выигрыш.
Глава 30 Рене Левенвольд
Сегодня игра их закончилась, однажды и навсегдаих любимая, волшебная, восхитительная игра. Брат примчался к нему в дом, от хозяйки, из самых ее покоеви получил прохладную разумную отповедь.
- Мы стали неосторожны, Гасси, мы уже выдаем себя. Слишком многие знают, и слишком высоки сейчас наши ставки. Давай покончим со всем, пока слухи о нас не добрались и до муттер. Ты ведь дорожишь выгодным своим местом? А я дорожу тобой. Химера должна издохнуть, как и положено невозможному существу
Брат пошатнулся, закусил губы, но согласно кивалон давно взвесил на весах политику и любовь, и любовь, увынайдена была очень легкой. По сравнению со счастьем их маленькой, бедной родины. И со счастьемсемьи. Он уходил, раня шпорами паркет, не оглядываясь, прямо держа спину. И, наверное, поехал потом в казармытам много других темноглазых узкоплечих остзейцев, с таким похожим профилемТаких, как Ренену, почти.
Но все сделано было правильнопотому что ни человеку, ни вещи, ни делу нельзя давать над собою власти. А игра их слишком уж многое забирала от них обоихи даже душу. Которой, кажется, и не осталось уже у Рене. Всю ее выцарапала из него когтями химера. Или же нетчто-то да оставила?
Рене мысленно простился с любимой, дорогой игрушкой. С легким выдохом облегчения и с бесконечной жалостьюогромной, как слон или кит. До седьмого неба китайских боговогромной. Но «ни сыну, ни жене, ни брату, ни другу не давай власти над тобою при жизни твоей». Агностикам тоже ведомо святое писание, хоть агностики и делают вид, что с ним незнакомы.
В печи гудел огонь, и позади печи кто-то возился, то ли печник, то ли шпион. Рене забрался с ногами под пухлое бархатное покрывало, отдернул полог, и щелкнул пальцамипозвал. В спальню вошел арап-казачок, в арапских своих косицах, жгуче-черно-бархатный, со шкатулкой для рукоделия на вытянутых руках. Он шел, вытаращив от усердия глаза с эмалевыми белками, медленно, и как будто танцуя.
Рене видел однажды, как марширует персидский полкони тоже шли, танцуя, разве что чуть иначе, подпрыгивали на каждом шаге, как зайчики. Они маршировали, танцуяперед своим шахом. И так же шли они на смерть, танцуя, и так же, танцуя, умирали
Рене принял из рук арапчонка шкатулку, и вытащил одно за другимспицы, клубок, недовязанную чулочную пятку. Нитки запутались, и Рене распутывал их, терпеливо, почти не ругаясь.
- Отчего ты любишь вязать, Ренешка?спрашивала его когда-то дурочка Лисавет.
- Оттого, что люблю все запутывать, - отвечал он ей тогда, по всем правилам галантного флирта.
Запутыватьчтобы потом распутыватьРене жестом отослал казачка, и принялся вязать, считая про себя петли. То ли печник, то ли шпион за печью затих, быть может, ушел, соскучился. Рене, наперекор мысленному счету, чутко вслушивалсяв запечную возню, в ночные звуки за окном.
Вот фонарщик затеплил на улице фонарьтеплые блики легли на портьеры. Вот прошел, лязгая сбруей, ночной дозор, и сразу следомпрокрался почти бесшумно тать, ночной работничек. Рене сбился со счета, распустил петли и принялся считать снова. Запутыватьчтобы потом распускатькак Пенелопа.
Этим вечером Эрик фон Бюрен спросил его, отводя глаза и мучительно хмуря брови:
- Ты ведь так и не женился, Рене. Что же тогда ты делаешь вечерами?
- Ты не поверишь. Сижу на подушках в своей одинокой холостяцкой постели и вяжу на спицах очередного безобразного кадавра, - голос Рене был тихий, безупречно поставленный, с франкофонными взлетами и падениями тона.
- Хотел бы я это видеть, - беззвучно, на выдохе, вышептал Бюрен, невыносимо, нелепо краснея.
- Так приезжай и смотри, - улыбка, поворот на каблукахразлет золотых одежди ретирада. Все. Пьеса сыграна. Занавес.
Рене считал про себяи слушал. За окном прошел, путаясь в плаще, одинокий искатель приключений. И за ним, след в след, два охотника лихих, за дворянскими сапогами и перчатками. Стук копытно он пока далеко, на горке, где мощеная мостоваяоттого и звонко такУ Рене вместо петли отчего-то вышел нелепый узел, нераспутываемый, неразвязываемый. Но осенние ночи темны, и скучны, и долгидостаточно долги, чтобы распутать, не обрывая, любые переплетенные нити.