Царица отняла от глаз платок, больно шлепнула любопытного Бюрена сложенным веером с одновременным беззвучным, но злобным:
- Schlampe!Яков прочел по губам эти ее слова.
Гофмаршал со своего места в отчаянии делал знаки Ла Брюсу, и на сцену, огибая застывших Поппею и Аницетуса, лавиной высыпались спасительные карликино было уж поздно. Царица встала с местаалым негодующим столбоми замерли скрипки, и замолчала прима, и вмерзли в сцену несостоявшиеся веселые лацци. Начался великий исходзлая государыня, Бюрены с поджатыми хвостами, равнодушный старший Левенвольд, злобный и растерянный младший, розовая веселая цесаревна, наследница с болонкой, Черкасские в шелухе орехов, посол де Лириа, уже сочиняющий в своей голове злорадное донесение католическому государюИ так далее, и так далеепока зал и вовсе не опустел. Ла Брюс, бледный, аж серый, бессильно присел на край сцены, обнял острые колениненужная флейта валялась рядоми провозгласил трагически:
- Завтра же уеду! К чертовой матери, во Флоренцию! Нет, сегодня! Прочь отсюда
Ветряная машина все дула, гоняя по полу среди изогнутых золоченых ножекореховую шелуху, бумажные обертки, потерянный белый платокПрах на ветрупрах от всего, что не вышло, провалилось. Актеры стояли неподвижно на сцене, хор оцепенел, непосредственные карлики уселись на пол, и Лупа машинально раскачивала ненужные более качели. Из-за сцены вернулся Гросс:
- Что такое?
- Лопнули, провалились, - пояснил для него Ван Геделе, - Государыня гневно удалилась, и с нею придворные.
- Это бывает, - с удивительным равнодушием отвечал ему Гросс, - Фортуна непостоянна. Надеюсь, господин Ушаков не арестует всех наскак фривольных бунтовщиков.
- А может?не испугался, но удивился Яков.
- Он все может!повернулся к нему Ла Брюс, - Все все могут! Только меня здесь не будетуже через час, клянусь! Ханжи, пуритане А вы, - концертмейстер встал на ноги и напустился на оцепеневших актеров, - Кыш со сцены, откуда пришлина конюшню, на кухню, в людскую Левенвольда! Тупицы, бездарности
- Пойдем и мы, - вздохнул, но отнюдь не печально, Гросс, - Раз тупицы мы и бездарности. Я знаю кабак неподалеку, где можно залить печаль. Ведь нам некуда вернуться с тобоюне ждут нас ни на кухне, ни в конюшне, ни в людской Левенвольда.
- Обер-гофмаршал, наверное, теперь со зла растерзает всех нас, - предположил Яков, но Гросс покачал головой, увлекая его за собой, в лабиринт картонных декораций:
- Он не вернется. Он не играет болеев сломанные игрушки. Сделает вид, что провалцеликом заслуга Ла Брюса, и с чистой душою выкинет Ла Брюса вон. Он уже сватает в Петербург, на новое местоновую звезду, молодого концертмейстера Арайю. Спишет Ла Брюса, пригласит Арайюи начнет роман с чистого листа. Мы все для него игрушки, которые он привык ломать и бросать.
- Соломенные собаки - вспомнил про себя Яков, и Гросс, удивительно, понял его и продолжил:
- Жертвенные животные. Лупу, дурочку, жальей теперь одна дорога, обратно в деревню.
Яков огляделсявдали призрачно горели свечи в гримерке певиц, но самих певиц нигде не было видно, быть может, убежали рыдать.
- Ты успеешь ее утешить, - усмехнулся Гросс, прочитав его движение, - Идем же, пока не пришли из тайной полиции, и не повязали всех насза фривольную Лупину юбку.
- Доктор Ван Геделе?Яков вздрогнул, услышав собственное имя. Неужели пророчество Гросса сбылось, и черные призраки уже явилисьарестовать его как опасного бунтовщика?
В полумраке театрального лабиринта проступили черно-желтые цвета курляндской ливреи, и жесткие букли белого лакейского парикато был ложный страх, явился всего лишь слуга:
- Я за вами, от баронессы Корф. Вы срочно нужны, докторуже отошли воды. У вас же все с собою?слуга кивнул на неизменный саквояж, с которым никогда не расставался Ван Геделе. Яков тряхнул саквояжем, и в чемоданчике весело звякнулоотозвались волшебники-«чемберлены»:
- У меня всегда все с собою. Я готов, поспешим, - и поклонился, извиняясь, Гроссу, - Прости меня, Пауль. Клятва Гиппократа, будь она неладна.