Шрифт
Фон
- Когда тебе нужен твой амулет?Трисмегист взял из руки доктора две шпильки, повертел в солнечном лучекамни заиграли, словно смеясь.
- К завтрашней ночи.
Ивашка все разглядывал шпильки, не спешил прятать:
- Гляди-ка, кровь на них. Бедные петиметры, ради красоты так себя ранить
- Гофмаршал боится крови, - вспомнил Яков, - Я однажды перевязывал ему рану, царапинуон чуть не помер со страху. Но ради красоты, видать, чего не стерпишь
- Завтра к полуночи приходивсе тебе будет, - пообещал Трисмегист, и приколол обе шпилькик монашескому своему капюшону, - Карманов нет, а в кошеле погнутся, - пояснил он, смущаясь.
- А сережкув ухо повесишь?тут же поинтересовался Яков.
- Что ясодомит?оскорбился Иван.
- И ты не спросишьдля чего мне амулет?
- Здесь не спрашиваютзачем, спрашиваюткогда и сколько, - Трисмегист сощурил лисьи глаза.
- Спасибо, Иштван.
- Иван я доктор, это так произносится, - мягко поправил его Трисмегист, - Я-то терплю, но когда-нибудь какой другой Иван может не стерпеть, и отоварить тебя в твое прекрасное грызло. Так что лучше переучивайся.
- Хорошо, я запомню. Иван, - чисто выговорил доктор Ван Геделе.
Солнце уже шло к закатукогда к дому Бидлоу подкатился скромный возок инженера Гросса. Инженер заехал, чтобы прихватить с собою доктора Ван Геделена измайловскую премьеру оперы, по случаю тезоименитства. Конечно же, инженер и доктор были не те персоны, чтобы сидеть в зрительном зале, им предстояло следить за представлением из-за кулис, инженеру за исправностью противовесов и лонжей, а докторубинтовать балеринам сухожилия и массировать сведенные мышцы. Обслуга, не более того
Яков прятался в складках белой тафты, и сквозь щели в занавесе смотрелчто происходит в зрительном зале. В зале прибавилось кресел, и галерея на этот раз полным-полна была скрипачей, стрекотавших бравурную увертюру. Высокие персоны еще только рассаживались в креслахЯков узнал прекрасную цесаревну, всю в розовом,и толстую Барбареньку с папашей, и возле нихзолотого кузнечика-гофмаршала. Именинница-государыня явилась последней, в сопровождении супругов фон Бюрен и блистательного полковника Левенвольда. Яков сразу приметил, какое на царице платьеочень широкое, с причудливо скроенным лифом, горячечно-алое, словно живая кровь. Анна здорово располнела, и голубые глаза ее как будто выцвели, бледным сапфиром выделяясь на смуглом, оспой порченом лице. «Интересно, у нее-то кто роды примет?» - подумал вдруг Яков. Суровый, холодный Левенвольд помог царственной подруге устроиться в креслах, и что-то интимно зашептал ей на ухо, оглядываясь назад. Кто там был позади у него, бог вестьто ли посол испанский де Лириа, то ли вице-канцлер Остерман, то ли и вовсе, Ягужинский, скандалист известный.
Кулисы поползли в стороны, и за спиною Якова послышалось угрожающее:
- Поберегись!
На сцену мелкими шажками двигался белый конь, увенчанный короной и плюмажемподарок доброго мецената, обер-камергера. На коне, вцепившись в животное и ручками, и даже ножками, сидел, трепеща, кастрат Ди Маджо, неспособный к верховой езде. Два статиста вели коня под уздцыдо самой сцены, и лишь на краю отпустили. На сцене расставлены уже былии хор жрецов, и Аницетус, и Сенекавсе на своих местах, отмеченных мелом. Конь вынес на сцену и Ниро, и встал посредине, сам, умница такая. Дунули из-за кулис ветряные машиныи взметнулись, виясь, шелка, и закрученным вихрем полетели блестки. Ди Маджо набрался храбрости, и под рыдание скрипок словно заплакал сам:
Ihr Väter
Euch ist wohlbekannt
Левенвольд-старший с услужливым изяществом подал царице веер, а второй Левенвольд, смеясь, предложил своейневесте ли?орешки, и та взяла, не чуя подвоха. Госпожа Лопухина, прикованная приличиями к дураку-мужу, следила за ними огненным взором. Ария клокотала, и жизнь в зале кипелау малышки-наследницы, царицыной племяшки, рвало болонку, Бюрены перешептывались и смеялисьнад белым конем из собственных конюшен, который оказался, по их мнению, лучшим из актеров на этой сцене.
- Слава богу, конь пока терпит, - Гросс неслышно подошел, и дружески взял доктора под руку, - Ла Брюс сутки не кормил его, и воды не давалот страха.
- Всегда знал, что он злодей, - шепотом отвечал Ван Геделе.
- Левенвольд сегодня уезжает, - Гросс кончиками пальцев раздвинул тафту, и глянул в щелочку, - Сегодня последний его день. Отсидит спектакльи вуала, в Европу
- Который уезжает?переспросил Яков.
- Да уж не наш, старший. Главный. Видишь, государыня печальнаон самый верный и лучший ее советчик, ближайший друг. Говорят, именно он и подарил ейне корону, но ее нынешнее самовластие
- Тише, - напомнил Яков.
- Здесь нет шпионов, - отмахнулся Гросс, - здесь театр, а не рынок, да и шум стоит такойсам себя не слышишь.
- И куда он едет?
- За женихом, для маленькой принцессы, той, что с собачкой, - Гросс кивнул на царицыну племянницу, красную от стыда и злостисобачка все ж запачкала ей платье, - Говорят, вернется к ноябрю. Или же нетПрестолонаследиештука такая, не каждому можно довериться. О, вот и наши подопечные!
Скрипки грянулиочередной ударной волнойи с потолка поползли на лонжах четыре статиста, украшенные крылышками. В вихре бумажного снега кружились они, колеблемые ветром из машинычетыре ангела, аллегория неизвестных Якову добродетелейили же все-таки пороков. Опера-то была про Нерона
- Где же шлейки?вгляделся Яков.
- Под одеждой. Не бойся, я сам их крепил, - успокоил его инженер.
Конь на сцене прядал ушами, поднимая картинно копыто, Ди Маджо отчаянно трепетал, утопая в волне свирепых золотых блесток, Аницетус дрожаще выводил рулады редкостным своим альтино. Хор продолжал слова за Аницетусомв лучших колокольных традициях церковных певчих. Видно, уроки Ла Брюса не пошли хору впрок.
Гросс сходил поглядеть, как позади задника работают его подмастерьяодин крутил там педали, поднимая и опуская ангелов, а второй раздувал горе-машину, что бросалась блестками. Яков смотрел на звезды, рассыпанные по сцене, и думал, что театрэто, наверное, мир, перевернутый с ног на головуактеры попирают ногами звезды, и в небе висят одновременно и солнце, и луна
- Доктордоктор Ван Геделе!
Яков повернулся, хотя мог и не поворачиватьсяэтот цитрусовый запах, утраченного запретного раяПрима Лукерья была сегодня накрашена и напудрена, в коротком шелковом платье и с тюрбаном на голове. Новое платье примы было очень уж коротковсего лишь до щиколоток, бог знает, кто выдумал столь дерзкую новацию, Ла Брюс или сам гофмаршал? Лицо ее, белое, словно у куклы, изрядно было нарумянено, а губы, и глазапрорисованы ярко, чтобы все-все в зале могли их видеть.
- Здравствуй, Лупа, - доктор взял ручку, унизанную дешевыми перстенькамикаждый, каждый палеци прижал к губам, - Рад видеть тебя, волчица. Боишься?
- Очень!с готовностью выпалила прима.
- Я буду ругать тебя, - пообещал Яков.
- Я тоже, - из-за сцены вернулся довольный Гросс, - И притом последними словами.
- Про вас я и не сомневалась, - Лупа тряхнула головой, так, что серьги ударили по щекам, и убежала прочь, в лабиринт декораций.
- Дура, - приговорил приму Гросс.
- Ты строг к ней, - возразил добродушный Яков, - Девке петь через полчаса, переживает, волнуетсяа ты ее дразнишь.
Через полчаса Гросс поспешил за сценуследить за тем, как поползут с потолка качели, а из другой кулисы выступил Ла Брюс со своею флейтой. Флейта протяжно занылавот ведь инструмент факира, и не захочешь, а навернутся слезы. И царица в своем кресле прижала к глазам платокслезы часто стояли у нее наготове, а тут и впридачутакая музыка, рвущая сердце. Младший Левенвольд взволнованно извернулся в талии, как змея, высматривая реакцию высокой особынеужели провал? Крах? Не нравится?
С небес неспешно спускались качели, увитые цветами, и теплое меццо-сопрано взошло, как солнце, перекрывая мучительную флейту. Задула ветром машина, взметнув золотые блестки и шелковое платье певицыи увы, увы, это и было фиаско
Все кавалеры мгновенно оживились и внимательно гляделичто там видно снизу, под короткой юбочкой примы? Есть панталоны или же нет? Близорукий фон Бюрен даже кончиками пальцев потянул глаза к вискамчтоб лучше видеть, а брат его, майор Густав, привстал на заднем рядуу себя на Митаве и не ведал он о подобных зрелищах. Певица чуть раскачивала качели, и юбочка взлетала, колыхаяськак обещание несбыточного. Где там было им вслушиватьсяв арию, в голос, в фиоритуры «Это даже хуже, чем конь» - подумал Яков, предчувствуя дурное. И он не ошибся.
Шрифт
Фон