- К вашему сиятельствуграф Левенвольд, - смиренно напомнил из-за спины дворецкий, - В кабинете ожидают
- Давно ожидают?Андрей Иванович поднял голову от книги, очнулся. Словно невидимые когтиразжались
- Час битый, если не более, - ответил дворецкий, и невесомо усмехнулся, самым краешком рта, - Спят-с
Выходит, Рене все-таки прилетел к немус маскарада. Остерман заложил цепочкой волнующую книгу, кивнул дворецкому на подсвечникмол, возьми с собойи вышел из комнаты, бесшумно ступая в домашних войлочных туфлях, сшитыхкак турецкие сапожки.
Рене спал, в кабинете, на кушеткена той самой кушетке, на собственном местев доме Хайни Остермана. Это место всегда былотолько его, он всегда и сидел на этой кушетке, если являлся к своему Хайнис докладом ли, за советом, и Остерман привык уже видеть егоименно здесь. Разве что прежде он никогда здесь не спал.
Остерман жестом задержал на пороге дворецкого с его шандалом, и подошел, и смотрел на спящего Ренекак на картину, в свете пока еще единственной свечи. Этот его карнавальный русалочий наряд, и камни в волосах, и пудра, и ресницыкак получается их наклеивать, такие длинные? Драгоценная марионетка
Рене Левенвольд был у вице-канцлера давним, лучшим шпионом, былглаза его и уши при дворе, и сам Остерман помогал Ренеподняться после очередного падения, закрыться от неизбежного удара. Никто и никогда не знал навернякакто из нихи чья креатура. Они былипупхен и пуппенмейстер, и Рене блистательно отыгрывал на придворной сценекомбинации, выстроенные вице-канцлером в пыли его кабинета. Онжил, Остермансочинял для него жизнь, и порой осязал дрожание нитей, протянутых от собственных пальцевк нему, как трепещут они, и как рвутсяпорою. Рене был его тенью, но затмевающей блеском собственного скромного хозяина.
Будь драконома Рене и есть онтвой дракон, ты сам
Герцог де Лириазабавное, говорящее имя у этого дипломатаписал однажды об Остермане и дружбе его с братьями Левенвольде: «Дружит с обоими, любитодного». ЛюбитодногоЛюбиткукловод марионетку, проживающую за него, и ради негоего собственную непрожитую, волшебную, увлекательную и пьянящую жизнь. Любит в немнесбывшегося себя
Остерман отобрал у дворецкого подсвечник, поставил на комодсамоцветные отсветы пробежали по зеленой тафте, заиграли искрами шпильки, засветилась зеленоватым золотом пудра, дрогнули ресницы, столь неестественно длинные.
- Доброе утро, Рене.
- Разве утро?он сел на кушетке. Парик его растрепался, и смялся кафтан морского богатаким же кот вылезает из-под дивана, столь же несуразный и словно бы придавленный.
- Нет, Рене, еще ночь, не пугайся, - Остерман уселся в кресло-качалку, и оттолкнулся от пола, начиная движение. Так же лодочник отталкивается от берегаи плывет, - Как прошел маскарад?
- К черту маскарад, - Рене машинально расправил локоны, и стая зеленоватых светляков взвилась над его головой, - С этой ночи у менякозырная карта. Черной мастиТесть мой в руках у меня, Барбар отнынетоже, осталось разве что убедить муттер.
- Разве что?Остерман прищурился, - Не это лиглавное? В твоей игре банкир именно муттер, вовсе не твой несчастный тесть.
- Ты прав - забавно было смотреть, как он печалитсядаже золото меркнет. Иногда нарочно стоило его расстроитьчтобы увидеть эту сказочную меланхолию.
- Прости, но сегодня я сыграл твою партию за тебя, - со сдержанным торжеством промолвил Остерман, - И выговорил у муттертвою свободу. Муттер позволяет тебе расторгнуть помолвкуесли ты, конечно, сторгуешься с князем, и сделаешь все красиво. Дашь Черкасским сохранить лицои немножечко пнуть тебя, в утешение.
- Хайни!а ведь эти фальшивые ресницы, они делают его глазараскосыми, как у тех, что говорят на языке мандарин, - Ты лучший мой другЧто ты сказал ей, как ты ее заставил?
- Одно слово, Рене, только однослово, купившее твою свободу, - Остерману нравилось играть с ним, кошке с мышью. Что здесь поделаешьего марионетка, золотой пупхен, которым и следует, и единственно возможноиграть. Но он не спросилкакое слово?только глядел, обведенными зеленью глазами, искусственно задраннымик вискам. И Остерман продолжил сам, так и не дождавшисьвопроса:
- Жаль, что ты не желаешь угадывать. Этот освободивший тебя мутабор. Это единственное словоГабриэль.
Глава 21 Гри-гри
Яков улегся спатьи после выпитого вина казалось, что кровать волнуется под ним, как море. В соседней комнате Петруша храпел, выводя заливистые рулады. Слышно стало, как по рассветной тихой улице крадучись едет возоквидать, дядюшка возвращался с маскарада. Яков лежал с закрытыми глазами и слушалкак возок приближается, вот он подъехал, остановился, хлопнула дверца. Простучали шаги по крыльцуудивительно бодрые и быстрые для пожилого нетрезвого человека. Входная дверь не ударилаоткрылась и закрылась тихо.
Яков распахнул глаза и сел на постелипрежняя шпионская наука подсказывала ему, что стоит стряхнуть с себя сон и протрезветь, насколько это возможно.
Дом все спал, беззвучный в рассветных сумерках. По стеклам сбегали капли дождя, где-то далеко, в соседнем квартале, скрипуче лаяла собака. Яков привстал, держась за изголовье, и выглянул в окноу ворот притулился возок, не дядин и не лестоковский, а какой-то чужой. Маленький, грязный, с кожаной крышей.
- Т-с-с, Коко, только не кричите, - он стоял в дверях, мордастый и глазастый блондин-француз из «Семи небес». Все в том же черном пасторском, как и прежде, растрепанный, веселый и таинственный. Он прикрыл дверь за своей спиной, и продолжил заговорщицки:
- Я за вами. У меня пациент для васон при смерти, но если ваша милость поспешит, может, он и выживет.
Яков смотрел на француза широко раскрытыми глазами и ничего не говорилтак удивился. Пастор подумал и пояснил:
- Я только приглашаю вас, платить вам буду не я, а мой хозяин.
Слово «хозяин» он произнес как французское «суверен», то есть в точном переводе владыка или властелин. Яков усмехнулся этому «властелину» и накинул жилет:
- Кто же он такойваш суверен?
Француз как-то внезапно прекратил веселиться, смерил доктора цепким оценивающим взглядом и проговорил холодно:
- Он и мой суверен, и ваш. Вы неплохо знакомы. Если желаете заработатьодевайтесь и ступайте за мной. Если же нет
- Идемте, - Яков отыскал под кроватью туфли и просунул руки в рукава кафтана, - Я согласен.
- Тогда поспешим, - криво усмехнулся пастор, - Эта ночь волшебная, не станем отравлять ее трагическим утром.