Такую весну наколдовала подружка задушевная Леленька, что и старики подобной упомнить не могли. Погода стояла чу́дная, солнышко было ласковое. Другие девки с парнями пал пускали на новых, на зимою в лесах просеченных полях, дерева поваленные жгли для удобрения земли, весело им, а Малуша, как дура, глазей на реку, выглядывай лодью, а коли проворонишь, у родителя драгоценного на языке висит обещание одно единственное, голову ей, Малуше, продолбившее насквозь: шкуру, говорит, с задницы розгами спущу всенародно!.. не посмотрю, говорит, что взрослая девка!
На чтона что, а уж на это милый батюшка куда как спор. Чуть что, косу на руку мотать, через колено тебя гнуть и по голому заду безо всякого соображения чем ни попадя мутузить. Стыдно ведь. Ни тебе искупаться, а уж ежели с парнями поиграть, как веселой полюдной ночкой сладкою с гридей Буслаем, то и корчи из себя леший знает какую деточку-малолеточку всю из себя невинную, не тисканную и даже в ротик не целованную, не говоря уж о чем прочем. А то парень к тебе под юбку намылился, а ты вместо удовольствий о том только и думаешь, чтобы он на заду твоем подсохшие струпья от папиной науки нечаянно не ободрал бы и подол тебе не окровянилсрамота ведь! Добро бы только за собственную вину приходилось страдать. Так ведь нет, ему плевать, сама ли что сделала по нечаянности, домовой ли что натворил, перед нежным родителем ласковым в ответе все равно твоя задница.
А домовой так и норовит тебе во зло сотворить. Под локоть подтолкнет, чтобы пролила чего или разбила, или еще как напакостит. Давным-давно подметили добрые люди: каков ты, хозяин, сам собою есть, таков и твой домовой. Ты человек добрый, и домовой твой добрый. Ну, озорничает, не без того. Шутки шутит. А вот дом бережет, и зла никакого от него нет. Но уж коли ты сам человек драчливый, то и от домового твоего ни тебе, ни твоим домашним спасу нет. Не озорничает, озорует. Не шутки шутит, изгиляется. Не веселится, издевается, и зла от него, от назольника, куча, и гили всяческой издевательской полон рот, вот так-то, батюшка. Сам хорош.
Малуша нарочно повернулась к верховьям Нары спиною, так не хотелось ей травить себе душу видом веселых лесных дымов. Да и на котел противный глаза бы не глядели. Велено ей, чтобы руки без дела не были бы, тот котел железный от ржавчины очистить и жиром бобровым топленым смазать, бабье ли и это дело?
Всеблагие небожители, какая скукота. Хоть бы купцы, наконец, пожаловали. Подняла бы Малуша тарарам на весь град, все бы забегали, засуетились, шкуры зимние стали бы доставать мены и продажи ради, а она, Малуша тут же и смылась бы, будто и не было ее. Убежала бы к своим, к молодежи в леса.
По заборалу, что на крыше складов, всем своим телом вихляясь и непотребно дергаясь опять шмурыгал Махоня. Не сиделось ему в покое, забулдыге кривому. Был он как-то по особенному раздрызган и очень не леп, и не понятно было, как всегда, то ли это он спьяну, то ли просто так, от душевной потребности в дури. Кривой прошел всю крышу, вышел на заборало дальней градской стены, постоял, поколебавшись: куда идти? Покосился на вежу, выглядывая Малушу, и пошел налево, вкруг жилого двора к навратной башне, почему-то вприпляс и с плесканьем ладошками о сапоги, ноги и живот. Жеребец стоялый.
Третью весну Малуша в девках, а все не замужем. И не сказать бы, что урод какой, совсем наоборот. А теперь, после Лелиной мази, от ее груди мужики и вовсе глаз оторвать не могут. Но одно дело тебя где на игрищах или на посиделках обшарить, на сеновале или на полянке муравчатой живот тебе заголить, под бочок подкатившись, и совсем другоезамуж. Для замужества нужен сговор родительский, а папаня всех женихов расшугал. Ходит вокруг и сверлит недреманным оком: не округлилась ли? А и закруглилась бы животом, что тут такого? Обыкновенное дело. Не она, Малуша, первая, не она и последняя, если вдруг. Когда еще и погулять, как не в девках? От мужа особо не загуляешь, потому что быть тебе тогда без головы. И Радка есть круглая дура, выскочила замуж за своего Тумаша, никого другого так и не узнав. Теперь уж и не узнает.
Родитель грозится: принесет Малуша ребенка в подолеубьет! Ему, говорит, понизовские-де дикие обычаи не указ. Он, говорит, через нее, Малушу, еще и в столице с нужными людьми породнится. Очень надо! Высватал бы ее кто-нибудь свой, и уехали бы они молодою ватагой на новые выселки, хоть бы и в самые дикие места, хоть бы и на Москву реку, только от отца и всех этих старых зануд подалее.
Был недавно в роду совет: где сажать на землю молодежь, ниже по Оке, или просить у муромы место на Москве? Ближе места нету, чтобы пустое было и удобное. Вообще-то, отец тоже за Москву-реку. Властный. Не хочет вблизи себя другого града, не желает властью воеводской делиться, а в низовьях без града жить никак нельзя от хазаров. Роды и не хотели бы отпускать молодежь, да сил нету ставить новый град, дело это долгое, многотрудное. Сперва в землю врывают частокольно вор простой бревенчатый по кругу. За тем вором от лихих людей спасаясь, воздвигают вокруг Резань-град из сырого свежесрезанного бревна, наспех. Град тот недолговечный, слабый, кто в нем поселится, должен ставить из мореного крепкого дерева новые стены, а округа незаселенная, помогать тебе некому. Вот и выходит, что за Оку стоит только один Погост, который из-за дани молодежь от себя отпускать не хочет. Ждет-пождет молодежь, кто кого пересилит, хотя и дураку ясно, что они, перелаявшись, пойдут к Потворе, и как она скажет, так и будет. Зря отец с этим Бобичем вязался и хлеб-соль водил, дурак он, Бобич, против Потворы, вот и все. А уж противныйдо сил нет. Так, бывало, и норовит прижаться, будто бы нечаянно, да за грудь зацепить. Или за зад. Мерзкий старикашка.
А хорошо бы на Москву. В этом году после весенних работ поехали бы выбирать место. Поклонились бы подарками тамошней муроме, жить-де желаем с вами в мире, любви и родстве, а вам бы нам в нашем деле не препятствовать. Заготовили бы бревна под дома, подсекли под пашни лес, а по будущей весне поставили бы Новые Выселки, да и зажили бы от старых приставал вдалеке своим родом.
Малуша подошла к налесной стороне вежи, глянула вниз и даже глазами заморгала. Это что еще такое? Лодья? Ну да, так и есть, с верховьев Нары спускалась к граду, пузатая, тяжелая, чуть ли не по самую кромку борта в воде. Да что ж это? Никак купцы идут с неожиданной стороны? Как они в верховья-то попали, неужто по волокам тащили этакую громадину и тяжесть? Что делать, батюшки-светы-пращуры-заступники, проворонила. Вот они купцы, рядом, отец всю шкуру спустит!
Малуша заметалась по башне, туда, сюда, как на зло, на виселице не случилось била. С опозданием вспомнила девка, что отец шуму подымать не велел, а велено им было кликнуть Ослябю. Ну, дела. Сейчас бы устроила тарарам. Малуша аж вспотела, ноги у нее стали мягкие и, вроде бы, даже гнулись не в ту сторону. Она перевесилась в бойницу на Перунов двор. Осляби нигде не было видно, и никого не было видно, двор был совершенно пуст.
Ослябя-я, лешак кудлатый, заорала Малуша с отчаянностью, где ты?
Ослябя, однако же, не откликался. Зато со стороны жилого двора вывернулся вдруг Кривой Махоня, задрал кверху бородатую свою рожу любопытную и заорал-задергался, сверля Малушу блудливым глазом:
Где?.. Кто?.. Купцы?.. Сверху?..
Подскочил Махоня, дурак раздрызганный, к Перунову дубу, ударил в большое вечевое било, а после таких его дел как тарараму не быть, и мало ли, что отец того тарараму не велел? Народ бежал и орал, батюшка драгоценный тоже орал, выскочивши из дому в одном исподнем и при красной от ярости роже, а уж как Ослябя спросонья пьяного голосил, того и передать нельзя. И во всем том шуме не иначе как ей, Малуше, быть виноватой.
2
Купец сидел напротив, щурил умные глаза. Товары расхваливал умеренно, предлагал посмотреть самим, каковы ткани, посуда, украшения и все такое прочее. На вопросы о Дедославских делах отвечал уклончиво, кто, мол, теперь на престол сядет, то не нашего ума дело, пусть княгиня с Брячеславом меж собою сами разбираются, наше дело торговое, мы при любой власти проживем.
Ты отвечай, насел на него Радимир, ты привез медь, как обещался, или нет?
Купец на такие его слова развел руками и сказал сокрушенно:
Не велено великою княгиней с понизовскими родами торговать ни железом, ни медью, ни оружием. Коли узнают, что продал я вам хоть один рубель железа, быть мне без головы.