Весь Погост измерил Бобич шагами десятки раз. Измаялся в ожидании солнышка. Но за ограду ни-ни, ни ногой. Гоже ли, в самом деле, третьему волхву у ворот со смирением стоя доступа в град дожидаться? А пришел в град, как нарочно, подступа к воеводе никакого нет, никаких речей воевода не слушает и не разбирает, пышет злобой и на бояро́в своих налетает петухом. У некоторых уж и рожи разбитые.
Что стряслось? спросил волхв, ни к кому в особенности не обращаясь. А из толпы бояро́в тут же вывернулся Кривой Махоня, ухватил Бобича под локоток, поволок в сторонку, не успел Облакогонитель опомниться, а уж стоял за воеводской спиною и в рыло Махонино кривое поганое пялился оторопело.
Махоня, подмигивая, рожи корча и дергаясь телом, объяснил, что, слов нет, виноваты во всем они, бояры́, а воевода-батюшка и милостивец, естественно, кругом прав. Речи Махонины были туманные и нарочито путаные, слушая его, Бобич потихоньку начал закипать, а Махоня глядел в Облакогонителевы бешеные глаза невинно и тарахтел сорокою, но сам потихонечку от волхва отодвигался.
Из тех Махониных туманных речей, как будто бы, выходило, что ярится воевода на необоримое боярское воровство. Тащат-де они из общинного из градского имущества все, что плохо лежит, а что лежит хорошо, то тоже тащат.
Устройство вятических градов известное. Окружают их стены с башнями, из коих важнейшая, называемая вежей, вдается на три четверти внутрь града. Сам град делится на два двора высоченными складами всяческой в граде и слободах изготавливаемой и в оные склады складываемой готовизнымягкой рухляди, копченостей, зерна, кореньев и прочими всяческими припасами, коей готовизной от имени всего родового общества град торгует с наезжающими купцами. Ни по высоте, ни по прочности складские стены внешним градским стенам ничуть не уступают, и на крыше оных, как и на боевых градских стенах, устроена боевая площадка-заборало с защитой для стрелков, хитроумными камнеметами и котлами для растопленной смолы. В жизни всяко бывает. Ворвется супостат в первый, в жилой двор, а во второй, в главный, в Перунов двор ходу ему нет. Проход между складами и стеною градскою узкий, в том проходе выкопана глубокая тюремная яма-узилище. Со стороны Перунова двора яма та доходит до самой до стены до вежевой. Стена та ямы тюремной шире вдвое, так что нависает башня не только над узилищем, но и над складами. Проход меж складами и вежей еще уже ямы. В обычное время яма накрыта прочным помостом, а как возникнет в том нужда, то помост этот со складов воротом поднимают и, как затычкою, тем помостом проход меж складом и вежею затыкают, для чего привязана к краю помоста пеньковая в руку толщиной веревка. Так вот эту самую вервь какой-то сквернавец, срезав, унес.
Однако же мордобой, по Облакогонителеву мудрому рассуждению, даже и воспитательного значения иметь не мог, потому что цена той верви уж конечно была много выше разбитого рыла. А искать веревочку смысла не было никакого, и так ясно, что уплыла она с полюдьем. Кто и что на нее выменял, поди теперь, узнай. Воевода же смириться с такою наглой пропажей никак не мог, бесился от бессилия и хлестал по мордасам всех, кто под руку подвернется.
Ты, небось, и спер, сказал Бобич Махоне. Знаю тебя. И неча мне рожи корчить.
Облакогонитель ухватил воеводу за рубаху, поволок прочь, как тот ни вырывался в желании еще хоть бы разочек пощупать привратничкам рыла. А Махоня тащился следом на безопасном расстоянии и стонал, канючил, дергаясь, что-де оболган, и напраслина на него, невинного, взведена и взвалена.
Изыди, рыкнул Облакогонитель, удивившись невнимательно, как же так? У всех прочих рожи биты, даже и у Осляби нос в крови, а этот цел и злобою начальственной явно обделен. Идем, идем, теребил он Радимира, Леший с ними, после разберешься, дело есть важное и тайное. Пошли на вежу, чтобы лишних длинных ушей возле нас не было бы.
Под ногами гулко бухал помост узилища.
Яма-то, небось, пуста? спросил Облакогонитель.
Пуста, угрюмо буркнул воевода.
Посади их туда, назидательно изрек Бобич. Дабы у них над головою вот так-то сапожищами бухали.
Кого? остервенился воевода. Знать бы, кого сажать. Да если и узнаешь, попробуй-ка сунуть в яму кого-нибудь из своих для родовой старши́ны. Тотчас сбегутся сороднички орать и вече созывать: на кого-де ногу задираешь? Не по кобыле-де брык, у старшин-де спросился ли? Кто я такой есть, задрипанный понизовский родовой воеводишка?.. Роду служитьни чести, ни корысти. Даже добычу боевую обдирают до самого пустяшного засапозжного ножа. А Дедославль далеко, да и не свой я для князя человек, не бывать мне в княжьем доверии. Я для князя воевода родовой, смутьян и самомышленец. И не объяснить никому, что вовсе мне не в радость, что каждый родовой голодранец волен рассуждать, что мне, воеводе, делать вместно, а что невместно Эй, вы! заорал он бояра́м. Чтобы сей же миг привязать вервие. А уж коли снова пропадет, в чью сторожу обнаружу, тех и обдеру кнутом до костей. На сородничков не надейтесь. Пусть со мной потом вече за превышение власти что хочет делает, хоть бы и, с воевод сняв, самого в яму сажает, но уж обдеру со всей лютостью, потешусь!
Собеседники прошли узким проходом меж стеной и вежей, огибая башню, свернули направо, обошли кругом воеводский дом и, наконец, поднялись на высокое крыльцо вежи.
В первом ярусе в трапезной палате градские бабы мыли полы. Распоряжалась бабами Малуша. Воевода хмуро посмотрел на дочь, на баб, и, не зная, к чему прицепиться, заорал злобно:
Ну, развели хлев. Водищи набухали, хоть лебедей пускай. И тут надо бы все проверить. Тоже, небось, растащено-разворовано.
И помчался с яруса на ярус, заглядывая во все углы и закутки. С такою скоростью полетел, что Облакогонитель задохнулся на первой же лестнице.
Наконец взобрались на заборало. Бобич стал рожею красен, раскрытым ртом ловил воздух и хватался руками за бок, который кололо до спасу нет. И то сказать: ночь не спал, не завтракал, кругом бегом, да и в воздухе, не иначе как с Потворина с гадостного волхебства, ощущалась какая-то гнусность. Он ухватился рукою за край смоляного котла, торчавшего как раз посередине заборала, и немедленно к потекам смолы на боках его прилип. Воевода накинул творило, глянул хмуро на выпачканные руки Облакогонителя и сказал:
А если и не разворовано, так грязно и неопрятно. Мешки с углем порвались, короба со смолою навалены кое-как, камни метальные раскиданы, сил моих нет, убью мерзавцев.
Бобич плюхнулся на мешки с древесным углем. Воевода пристроился неподалеку и сказал хмуро:
Ну, что там у тебя за тайное дело? Выкладывай.
10
Удачный получился за лютиком поход, но какой-то безрадостный. И туда шли тяжело, а уж обратно Ночь ли бессонная виновата, день ли такой выдался Мораний, но устала Леля до предела сил человеческих, и телом ослабела, и душою, и такие мысли забредали в ее голову, что сама она тех мыслей пугалась.
Бабушка шла тяжело, дышала со свистом, но в покое Лелю не оставляла ни на единый миг, вцепилась клещом:
А посильнее ландыша?
Медвежий корень.
А посильнее медвежьего корня?
Вопросы сыпались градом, сбивали, мешали думать про главное, про то самое, вчерашнее. И делала бабушка все это нарочно, в охранительном рвении, все она, как всегда, знала, хоть и не вылезала вчера из травника до глубокой ночи.
Отвечала Леля устало, невнимательно, до того ли. А бабушка ярилась, наседала, ругала и теребила, на диво уязвительные находя слова:
Глупости! Одолень-трава силы придает телесные, недоучка ты бестолковая, невежная Глупости! Мак с коноплею дают забвение от разума, гонят Желю вместе с Карою. А ты у меня головкою, видно, скорбная. Не то что Бобич, но и любой хранильник его глупый в ведовстве тебя будет посильней.
Леля отмалчивалась. Возмущаться не было ни желания, ни сил, а бабушка хрипела сквозь одышку:
Трын-трава! Трын-траву забыла? А уж тебе об ней забывать никак нельзя. Чувства в тебе неразумные, чуть что, так и вскипают пивною пеной. Только волю тебе дай, то-то дров наломаешь, а враги того лишь и ждут. Трын-трава не одурманит тебя сладкой дурью, как мак с коноплею, не согнет в покорности, как ландыш с медвежьим корнем, но чувства твои пылкие утишит, Желю от тебя отогнав. Голова твоя станет ясная, разум чист, и войдет в тебя одна лишь холодная Кара, и месть твоя холодная будет рассудочна и справедлива, и защиты от нее никакой Бобич найти не сумеет.