На обеденной стоянке мы палили на углях гусиные крылья и жадно сосали нежный мозг из костных трубок. Наполняли котлы доверху темным и душистым мясом. Головы и лапы мы бросали собакам, но собаки их не ели. В летнее время собака не принимает подачек из рук человека. Она охотится рядом с ним, как вольная союзница, и сама берет в поле свою часть из замордованной добычи.
Мы ночевали на грудах наносного леса. Они лежали холмами на версту и на две. Их принесли весенние разливы океана, оставили на тундре и схлынули назад. В этих грудах попадались американские сосны, японский бамбук, занесенный течением из Великого океана сквозь ворота Берингова пролива, обломки кораблей, разбитые бочонки, доски, даже окна и двери разрушенных домов, неведомо откуда.
Мы выбирали местечко погуще и повыше и залезали снизу, как в глубокую пещеру, топили свой огонь среди мокрых бревен, без мысли о пожаре, сушили одежду и располагались, как в доме.
Ребята смеялись на ночлегах и ласково ругались по-русски.
Обернись, братец, назад, не горит ли у тебя зад?
Мотри, парень. Дерну, так блюнешь.
А я что, безрукий?
Зараза, зараза собачья.
Чтоб ты живой изгнил. Чтоб тебя из дому на полотне вынесли.
Потом ребятки садились к огню и принимались рассказывать несложные сказки. Чаще всего по поводу птичьей охоты:
«У старого князца сватался Лампурга за единственную дочь.
Накопи три пуда мерзлого мозга из лебединых крыльев.
В первый год пошел Лампурга за лебедями, набрал один пуд лебединого мозга.
На другой год Лампурга набрал еще один пуд мозга.
На третий год набрал третий пуд мозга.
Таков был Лампурга, удалый охотник».
Старшие спали, закрывшись вместо одеяла полами кожаной палатки. И часто в то время, когда на юге бывает полночь, мы снимались с места и уходили дальше, ибо над нами не было ни ночи, ни полночи. Стоял сплошной день, трехмесячный летний день полярного края, серый, сырой, туманный, с дождем и с изморозью.
В сердце тундры лежит озеро Кулига. Оно похоже по форме на морскую звезду. Во все стороны оно протянуло длинные и узкие лучи. Каждый луч кончается речкой и уходит вдаль.
На этом озере западают гуси многотысячными пластами.
В сером тумане мы разбили стан у озера Кулиги, но не зажгли огня, чтобы не спугнуть добычи, ибо гуси всегда настороже, и на каждом мысу стоит часовой в серых перьях и чутко слушает.
Мы не стали мешкать, сложили свои вещи под опрокинутые лодки, потом бросили в воду несколько зерен табаку на жертву водяному и стали со всех сторон обходить Кулигу. Мы разбились порознь. Медленно и неслышно ползли, прилегая к земле и таща за собой челноки. Собаки ползли рядом с нами. Время от времени они поднимали головы и втягивали носом воздух, и горящими глазами смотрели вперед по направлению к озеру. Рядом со мной полз Мишка Ребров, без шапки, с голыми руками, ловко изгибая по кочкам свое массивное тело. Он тоже поднимал голову и шутя взывал, обращаясь в пространство:
Ну, дьволы мои, помогайте!
Мишка Ребров не верил ни в чох, ни в сон, ни в бога, ни в дьявола. Он насмехался над шаманами и не носил даже амулетов, к ужасу своей матери и всех соседей.
Как может такая маленькая деревянная заковырка помочь такому человеку, большому, Головастому? спрашивал Мишка с насмешкой.
В одно только верил Мишкав свой нож стальной и в длинное весло, и в легкое летучее копье.
Поперед меня никто не устрелит, хвастал Мишка. Зуек сидит на берегу, я и в того попаду, никогда мимо не стрелю.
Мишка не имел своего хозяйства, ни жены, ни семьи, только «жальчиночку» Феню. Жальчиночка Феня жалела его, обшивала и дарила табачным кисетом.
В рыбное время Мишка ходил батраком у купца Кошелева.
Любо ходить у купца за рыбным промыслом, говаривал Мишка. У купца все крепкое, двойное, запасное, есть чем промышлять. На душе весело. А у нас дома все худое, скудное, из рук валится, и поднять неохота
Когда мы поползли к озеру, то вскочили на ноги, ухнули и бросились к воде. Перед нами у берега была стая гусей, штук в триста. Они уплывали на середину, широко загребая воду своими красными «веслами». Еще стая выплывала слева и еще одна справа. Далеко впереди была темная пластина большого стада. Эти гуси торопились изо всех сил на дальний конец озера, где еще не было нашей охраны. Две собаки, белая сука Белуха и черный Ворон, бежали по берегу, стараясь обогнать гусей. Сзади бежал Федя Киричонок, хлопая по мокрому болоту своими замшевыми обутками, тонкими, как чулки.
Мы опять вздохнули все сразу, на разные голоса:
Наддай, наддай!
От быстроты загонщиков зависел успех нашей первой большой охоты. Шлепая к лужах по колено и разбрызгивая воду, Федя стал наддавать. Он весь вытянулся, как тонкая стрела, и догнал собак. Потом обогнал их и стал утягивать дорогу. Всех обогнал Киричонок в это росистое утролюдей, собак и гусейи отбил большое стадо обратно на открытую воду. Наши челноки уже были на озере. Они обезжали птицу издали, круг за крутом, чтобы сгрудить ее вместе. Весла мелькали и гнулись, и челноки зарывались носом и прыгали вперед, как-будто живые.
На средине озера колыхалось широкое темное пятно. То были гуси. Их было тысячи три или больше. Они жались все теснее и теснее и непрерывно клыкали: клы, клы, клы! А в утесах налево отдавалось: ду, ду, ду! Порой более дерзкий гусь вырывался из подвижного круга и пускался к берегу, изо всей силы ковыляя тяжелым темным телом. Следом пускался челнок, и летело копье, и нанизывало беглеца на свой развилистый вертел. И другие гуси, которые сторожили сзади, готовясь последовать удачному примеру, в испуге бросались назад в общую гущу.
Клы, клы, клы! кричали гуси.
Ду, ду, ду! отвечал Едома.
Целый день мы продержали гусей на воде в страхе и голоде, и когда белый иней упал с светлого неба на мокрую траву в знак новой ночи, гуси усмирились и стали послушны каждому взмаху копья. Их манила суша и сочная травка, и они были готовы итти всюду, куда мы укажем. Тогда мы выбрали чистое место с нагорной стороны и начали строить невод. Мы натаскали кольев и стали втыкать их в землю, через каждый полсажени, выводя две широкие раскрытые дуги. То были крылья невода. Они сходились вместе, образуя мотню. Мотня состояла из длинных жердей, врытых вплотную и перевязанных веревкой. Крылья невода мы обтянули сетями, тщательно притыкая их колышками к земле. Перед входом в мотню мы сделали порог, вышиной по грудь человеку. Мы положили на порог две длинные сходни и накрыли их травой и дерном, чтобы гусям не было так страшно и зазорно.
Когда все было готово, погнали гусей в невод. Они столпились у берега, потом один из передних ступил на траву, сорвал на ходу две или три былинки и пошел вверх. Все стадо вышло и пошло вслед за ним. И когда оно прошло, сзади него трава осталась, как выкошенная. Тогда мы подскочили и встали поперек невода и загородили широкое устье заранее припасенной сетью. Все стадо было в плену и в нашей власти.
Услышав за собой столько людей и собак, гуси шарахнулись вперед, набежали на узкий ход в мотню, зловещий и черный, и метнулись обратно.
Мы не спеша подвигались, держа перед собой сеть. Вся ширина невода кишела округлыми серыми телами. Тут были две гусиные породы: толстые гуменники и легконогие казарки. Казарка меньше, но ее мясо вкуснее. У ней красный нос и брюхо в черных пятнах. Она плодится быстрее и потому попадается чаще.
Гуси перекатывались из стороны в сторону и переливались как вода. Многие поворачивали головы и глядели нам в глаза, и мы глядели в глаза пойманным птицам, еще живым и полным сил, еще не убитым. В их маленьких острых глазках сверкал дикий страх или дикая ярость, ибо ярость и страхэто одно и то же чувство, две стороны того же рельефа. Яростьвыпуклая сторона, а страхвогнутая сторона. Оба чувства бывают в душе лишь поочередно: ярость сжигает страх; страх заливает ярость. Оттого дикий гусь и дикая пантера глядят на врага-человека одинаково быстрым и острым взглядом.
Мы подвигались вперед, стараясь загнать гусей в мотню, но гуси не шли. Они теснились перед подемом на сходни и громоздились друг на друга в двадцать ярусов, как холм живого птичьего мяса.
Порою, в майские дни, на тундре, когда первая птица уже пролетела, вдруг придет пурга и снова заморозит землю. Тогда целые стаи гусей погибают от холода и голода. Перед смертью они сбиваются в серый бугор на плоском болоте. В этом бугре нет ничего, кроме перьев, сухой кожи и тонких костей, неплотных, как труха. Дунет ветер и размечет кругом и перья, и мерзлую труху.