Сыграем в «святцы»
И своими бесцветными глазами он властно скользнул по лицу Антона..
Мезгирь оставил Теплыху весь свой заработок и, выйдя на двор, повесился на ремне, привязав его к стропилам сарая.
Из петли его, однако, вынули
Мезгирь с трудом добрался до Туркинского и здесь умер бы от стужи и голода, если бы не встретившаяся ему партия промысловых охотников. К ним пристал Антон и скоро пристрастился к промыслу.
С того времени каждый год поздней осенью Мезгирь старался навсегда уйти из Забайкалья, но, проходя мимо постоялого двора Савелия, вдруг различал в шуме тайги мягкий, но повелительный голос:
«Сыграем в святцы»
Неведомая, могучая сила гнала Антона в избу Теплыха, где он проигрывал все, кроме Шайтана и ружья, и потом, молча, с глухим, безбрежным отчаянием в груди, уходил на всю зиму промышлять козу, сохатого и медведя. Весной же опять возвращался на прииски и упорно работал до осени, до нового проигрыша, до нового горя.
Мезгирь знал, что ему не вырваться из властных рук Теплыха: он презирал и ненавидел себя, стыдился людей, боясь их насмешек, но втайне робко ожидал чего-то, что должно спасти его и довести до страстно желанной цели.
Так было и теперь. Дойдя до узенькой, едва заметной дорожки, вьющейся в высокой траве, Мезгирь, быстро и не оглядываясь, прошел мимо, беззаботно посматривая на косяк запоздавших журавлей, черной рвущейся ниткой висящих под облаками.
Вдруг Антон остановился. В глазах его метнулся ужас и отчаяние. Он еще больше сгорбился и опустился, потом свистом подозвал собаку и, повернувшись, покорно зашагал в сторону заимки Теплыха.
Широкая просторная изба была битком набита народом. Приисковые старатели, спиртоносы, шулера, гулящие женщины, поджидавшие здесь осенние партии рабочих, мелкие торгаши сидели за длинными столами, пили и ели, громко крича и смеясь.
Какой-то молодой охотник в щегольской черной рубахе, подпоясанной серебряным позументом, развалился на лавке и, чокаясь с Савелием, громко рассказывал:
Иду это я по Соборной площади в Иркутском Ну, понятно, винтовка на плече, как водится, азям и сапоги охотницкие. Шасть ко мне немец и зачинает чего-то лопотать. Насилу понял его
Парень одним залпом выпил стакан пива и, хлопая Савелия по плечу, продолжал:
Ладно, что понял! Дело сходное, сварганить можно.
На Хабар-Дагане, вишь ты, тур объявился. Немец хочет изловить тура живьем. Охотников вызывал, тыщу за него объявил. Вот я и пошел У тебя, Савелий Власыч, неделю погуляю, да и подамся на Бурятский Белок, потому беспременно тур туда утек глухое место там
Мезгирь внимательно слушал рассказ охотника, бережно укладывая на широкой лавке свой мешок и ружье и скармливая Шайтану остатки хлеба и солонины.
В углу у окна уже щелкали карты и слышались крики:
«Кралей сердешной» по «хахалю» крестовому!
А я их «каторжной частью»не ходи вдвоем
Сыграть бы и нам в святцы, Антон Тимофеевич зорко глядя в глаза Мезгирю, чуть внятным шепотом говорит Теплых, кривя губы в зловещую и горькую улыбку.
Ужо к вечеру! отвечает Мезгирь, присаживаясь к молодому охотнику и начиная с ним разговор.
Так, говоришь, живым тура изловить надо? спрашивает он.
Беспременно живым. Уж одного, годов, почитай, что двадцать пять будет, изловил старик Звонцов из Суткинской, и тоже какому-то немцу за пять сотенных отдал. Этот больше дает. Уж больно тур занятен, да и то сказать, мало их стало
II
В полночь, когда все уже спали, в углу на широкой лавке у окна резались в банчок Мезгирь с Савелием.
Они изредка взглядывали друг на друга, и тогда в их глазах вспыхивали недобрые огоньки, быстро потухая или куда-то прячась, чтобы снова загореться. Когда Антон начинал выигрывать, Теплых откидывался к стене и, обнажая десны с неровными, желтыми зубами, молча всматривался в лоб постояльца, медленно шевеля губами. Мезгирь опять проигрывал, и тогда вновь встречались, скрещиваясь, злые взгляды, и еще более жутким казалось молчание, прерываемое тихим шелестом карт и громким храпением или бормотанием ночлежников.
Когда серые утренние тени начали вползать в избу, Мезгирь поднялся с лавки и сказал, уныло глядя на свернувшегося у порога Шайтана:
Шабаш! Больше не стану играть. Все отдал! Ваш фарт, Савелий Власыч Светать скоро будет. Я уж на заре уйду
Погостили бы малость отдохнули забормотал Савелий, пугливо поглядывая на охотника.
Нет уж уйду
И чуть только первые золотистые лучи заиграли на косяках окон, из ворот постоялого двора вышел Мезгирь и быстро направился к езжалой тропе.
Десять лет он так же уходил отсюда, обыгранный, потерявший все надежды и желание жить, пришибленный судьбой, презирающий и ненавидящий себя.
Теперь Мезгирь не узнавал себя: он был спокоен и почти весел; шел, подняв высоко голову и радостно поглядывая на Шайтана, бегущего впереди.
Ушли мы с тобой, Шайтанка, громким, уверенным голосом сказал Антон, теперь совсем уж ушли. Отыщем тура и изловим его. Деньги получим и уж мимо Савелия Власыча не пойдем. К «морю» подадимся, к Иркутску, в свою сторону.
Мезгирь чувствовал, что он спокоен. Он был уверен, что найдет тура и продаст его по ту сторону Байкала, далеко от страшного Теплыха
III
Через неделю Мезгирь был уже на Хабар-Дагане, сплошным кольцом охватившем священное озеро. Горы были хорошо известны охотнику: здесь не раз он ходил за раненым медведем, скрывающимся в неприступные овраги, чтобы гордо и молчаливо умереть.
Долго искал Мезгирь следов тура. Наконец, под вечер он услыхал издали глухой лай Шайтана. Найдя собаку, охотник увидел на чистом снегу свежий след незнакомого зверя. С этой минуты человек и собака сделались тенью одинокого тура.
Он ни разу не показался; сторожкий и быстрый, он казался Мезгирю привидением. Несколько раз тур бывал совсем близко: Мезгирь узнавал это по размашистым прыжкам зверя и глубоко уходящим в снег следам его ног.
Началась погоня. Днем и ночью охотник шел за туром и не давал ему отдыха и возможности вернуться назад. Мезгирь знал Хабар-Даган так же хорошо, как окрестности всех приисков, и помнил, что недалеко от Ангары стоит одинокая снежная сопка, куда он много раз загонял стадо сохатых и «добывал» их штука за штукой.
К этой-то сопке коварно направлял Антон бег тура. Охотник знал, что на вершине снежной горы была глубокая котловина с отвесными склонами; два узких ущелья вели в нее, делая котловину опасной западней среди нависших голых скал, по которым медленно полз вниз смерзшийся снег.
Наконец, однажды к вечеру, когда перед Мезгирем открылась, как на ладони, сопка, вся залитая последними багровыми лучами солнца, скрывающегося за тяжелыми серыми тучами, на краю котловины зачернелся тур. Это был темно-бурый, почти черный большой козел с толстыми, круто закинутыми на спину рогами.
Тур стоял и зорко глядел в сторону преследователя, как бы вызывая его на бой.
Мезгирь заулюлюкал и пустил Шайтана.
При первых звуках погони, тур мелькнул стрелой по самой вершине сопки и через мгновение исчез в котловине.
Мезгирь у одного из выходов протянул веревки, повесив на них пестрые лоскутки и бумажки; потом, зайдя с другой стороны, приладил несколько петель-силков; Шайтана он оставил, привязав его к острому обломку скалы.
Спустилась ночь; длинная вереница белоснежных гор, спящее внизу дикое озеро и дальний, чуть видный днем лесистый берег около Лиственничной потонули в ней. Застигнутый ночью тур боялся выйти из котловины, а утром, чуть свет, заслышав крики Мезгиря, заметался в западне и бросился к выходу, запутавшись в силках. Тур упал, издав глухое, отрывистое рычанье.
Долго возился Мезгирь, пока удалось ему связать сильного, отчаянно бьющегося зверя.
Окончив тяжелую работу, охотник сел поодаль и с каким-то недоумением начал осматривать давно знакомые горы, свинцово-серое озеро и чуть заметные поселки, раскинутые кое-где по бесконечно длинному, исчезающему в тумане берегу.
«Прощайте прощайте! думал Мезгирь, оглядывая алеющие на заре снежные островерхие горы. Совсем ухожу, навсегда! Ведь вот, сколько раз хотел, а все не удавалось! Теперь уйду, к себе подамся, заживу, как все живут, по-настоящему»