Действительно, умер, точно умер.
Мой осмотр был недолгим. У меня не хватило мужества дольше смотреть на это раненное лицо и на этот скрученный последними судорогами рот. Я закрыл черты, которые уже перестали быть чертами моего друга.
Жена Флорана завалилась в углу без слёз. Неподвижность её взгляда тронула меня больше, чем слезливый бред. Мне показалось, что говорить что-либо бесполезно. Я сел рядом с ней.
Я нужен вам? обратился я к ней через некоторое время.
Я благодарна вам. Может быть, для формальностей, для полиции?
И, после некоторого молчания:
Это вас не удивляет, вас, доктор?
Я сделал волнистый жест.
Хотелось бы, чтобы вы объяснили его действие, продолжала она. Несомненно, он уже говорил вам о своих предчувствиях. На столе два письма, письмо и конверт, оба адресованы вам. Вот. Всё это ваше, и секрет тоже, если вы пожелаете его сохранить.
Весь день я оплачивал похоронные формальности и административный перенос мёртвого, бессмертный дух которого будет навсегда освобождён от обязанности оформлять документы. Я прокладываю законный путь другу, хорошо организованным обманом избежавшему мира. Я покинул этот дом, в котором меня никто не задерживал.
Прозрачная и тяжкая июньская ночь бродила вдоль садов Отёй. Небо почти светозарно опускалось в призрачном умиротворении. Отчётливо видный силуэт, отставший, торопился вернуться и оставить тонкие духи и смешаться плотью с запахом свежих листьев и травы. Время было настолько свежим и спокойным, что вид моего друга изгладился из памяти без единой морщинки. Я с радостью вздохнул и был далёк от медицинских экспертов, комиссаров и гробовщиков.
Конверт всё ещё раздувался в моём кармане, напоминая о тайне. О тайне? Нет, для меня это больше не тайна. Выходя за ворота, я не мог удержаться, чтобы не прошептать:
Он выполнил своё обещание.
Я старейший друг Флорана. Из нас двоих он был младше, и, несмотря на это, он на протяжении долгих лет юности не прекращал оказывать на меня странное влияние, от которого я плохо защищался. Я до сих пор вижу пятнадцатилетнего юношу, уже изящного в своей уверенности, знающего, как завязать галстук, удобного в одежде, кладущего руки в карманы, который был великолепен и довольно худ. Его вытянутое лицо было бледно-янтарного цвета, поскольку его отец, богатый торговец ромом, был женат на девушке смешанной крови, которая, по словам капитана дальнего плавания, танцевала «сапатеадо» в каракасских кабачках и не была жестока с матросами. Она умерла по прибытию в Бордо так же скоро, как и её верная обезьяна. Флоран рос в двойном страхе гувернантки-англичанки и своего отца, который напивался тафии словно грузчик и приводил домой дочерей порта с синими волосами и карминовыми губами.
В ту ночь, когда он притворялся спящим на своей маленькой кроватке, он услышал тяжёлые шаги по лестнице, икоту и женский смех. Дверь открылась, и он разглядел в ореоле лампады обнажённую шею и бледную маску, сквозь которую светились немного страшные чёрные глаза. От этой дамы пахло мускусом и, я не сомневаюсь, джином. Но она любовно прижала не смевшего плакать малыша. И она шептала, целуя его кудри:
Мой прекрасный малыш Дик, мой прекрасный малыш Дик, баю-бай, дитя, баю
Внезапно вошёл отец. Тыльной стороной руки он схватил женщину за побледневшее лицо, повалил её за землю и стал бить палкой в коже гиппопотама, неосознанно повторяя:
Зачем ты трогаешь этого ребёнка? Зачем ты трогаешь моего ребёнка?
После каждого удара женщина сворачивалась, словно змея. Хорошо избив, он вытолкнул её наружу. Затем взял свой носовой платок и вытер лицо ребёнка.
Флоран никогда не забывал этой ночи. Многие вещи оставили в нём свой отпечаток, вещи слишком далёкие, чтобы быть ему известными, но пришедшие издалека, из маленького порта Южных морей, где останавливались лавировавшие контрабандисты с красным перцем.
Несмотря на жестокость, невообразимые фуляры и тяжёлую золотую цепь, украшенную тигровым зубом, Флоран не возненавидел своего отца. Между двумя запоями этот рыцарь тафии взял ребёнка за руку с лаской кормилицы. Он убаюкал его, картавя креольскую песню:
Adie godcha, adie amou
Adie gain do, adie colichou
порождавшую мысли о колибри, о Поле и Виргинии, о вулканах с сахарными головами под шафранным небом. После этого он впился в своего малыша взглядом, затуманенным алкоголем и ностальгией. Но алкоголь сделал своё дело раньше, чем он успел подумать об окончательном переходе без остановок и границ. От него Флоран получил круглое наследство и довольно сложную наследственность. Флорану было жалко отца, достопочтенного импортёра Натаниэля Мартена.
Что касается меня, я познакомился с Флораном в Париже, куда его привёз опекун. Мы жили в одном доме; мы посещали одни и те же классы. Я завидовал своему другу из-за его вкуса, сдержанности и утончённости. Казалось, он презирает меня, но я старался не злиться. Мы жили в тесном уединении, из которого он, впрочем, на мгновения сбегал. В его жизни были бегства, тёмные, навсегда оставшиеся для меня чуждыми, побеги, в которых я не мог последовать за ним и которые он ревностно держал в тайне. Я думаю, он любил иногда по вечерам одиноко бродить или запирался у себя в комнате, чтобы насладиться романтическими ядами. Я боюсь его улыбки в уголках губ, улыбки, появлявшейся на его лице в скверные дни, когда любопытство во мне брало верх, позволяя задать неуместный вопрос.
Став главой клиники моего учителя Л, я поселился в новом доме и стал реже видеться с Флораном. Мы встречались с ним примерно раз в неделю в маленьком английском баре на квартале Сен-Лазар, где стаут уважали не меньше, чем пудинг с почками или фруктовый пирог. Пинты, смешавшись с металлом, блестели, отражая полированное красное дерево. Это был весёлый уголок в стиле Диккенса, где душа и тело получали уравновешенную теплоту. Однако это удобство не всегда могло развеять тревогу, которая порождала во мне догадки о том, что двигает моим другом. Он поворачивался ко мне лицом, барабанил по скатерти, в то время как я пытался занять его внимание. Юность изменила его лицо, но кудрявые волосы, которые он страдальчески тщетно пытался сгладить, окружали его ореолом, всё ещё молодили его лоб. Я восхищаюсь его грацией и небрежностью, немного утомлённой и надменной. Он ощущал это негласное почтение моей симпатии, и мне в ответ прощалось то, что он считал моим непониманием его поведения.
Иногда он шевелился. Потом неожиданно черты своего лица скрывались; мигание гасило сверкающий взгляд. Я догадывался о страданиях, которые хотел объяснить нервной депрессией. Я настаивал на уколах, но он воспринял это с дурной улыбкой, и мои лучшие советы были преданы забвению, отвержены.
Наши разговоры были тоскливыми; но одна очаровательная тема сильно задела меня как компетентное лицо:
Пол и разум! Ты, каждый день видящий больных, безумных, людей, которые с отвратительным преувеличением относятся к ужасным бедам, тайные пороки, которые спят в нас, знаешь ли ты, что весь наш ум погружён в корни тёмных трущоб нашей сущности? Должна ли слепая сила желания поработить наш разум? Должен ли этот нечистый зверский инстинкт разгуливать среди созданий мысли?
Я чуть не лопнул от смеха.
И почему ты так возмущён?
Половая озабоченность является основой всего нашего существа. Спаривание закон. Я даже больше скажу: любой дух и характер руководствуется половыми методами. Та поэма, та симфония, которая тебя восхищает, бьёт фонтаном из движущихся тёмных недр нашей существа. Самые прекрасные песни это возвысившееся зло; ещё печальнее то, что это неудовлетворённое зло. Нет, не мучения духа: мучения плоти.
Ты действительно так считаешь? Ты считаешь, что нет ничего, что не было бы испорчено зверством? Ты считаешь, что тот, кто познал силу мучений или дисциплину убийства плоти, ибо он поднял мятеж в собственной душе, повинуется грубым наслаждениям, диким и разрушительным желаниям? Нет, друг мой, ты себя обманываешь. Твоя наука для меня неубедительна.
Моя наука лишь отражение самой жизни, той, что повелевает моим разумом. Человек не Бог, а скорее зверь. Без старых корней зверства всё это прекрасное сооружение из разума, любви и эстетики развалится. Ветви тянутся слишком высоко; коряга склоняется слишком низко. Человеком руководят две силы: потребность в еде и потребность в размножении, вторая наиболее буйная и легко сводит с ума.