За-а-алпом!.. скомандовал Мещеряков. Огонь!
Воздух рванул залп, и одновременно Мещеряков с силой обрушил рукоять маузера на голову Овчинникова. Словно подкошенный, рухнул тот на землю. Срезанные пулями ветви посыпались на него сверху. Офицеры с любопытством обступили лежащего. Есаул наклонился, содрал с него колпак. Серое лицо Овчинникова было неподвижно, глаза закрыты.
Психологически он мертв, а, воскреснув, лгать не сможет, слишком велико потрясение, бесстрастным тоном многоопытного профессора, читающего привычную лекцию студентам, разъяснил Мещеряков офицерам и с размаху ударил Овчинникова в бок носком сапога. Овчинников застонал, медленно открыл затуманенные глаза. Есаул ухмыльнулся:
Думали, все кончено?.. Только начинается!..
Приказал:
Встать!
Овчинников, сжав зубы, медленно сел. Пес, по-прежнему готовый к прыжку, не сводил с него глаз.
Шериф, сидеть! снова бросил Мещеряков собаке и скомандовал обступившим его офицерам: В шеренгу по одному!
Офицеры отошли на прежнюю позицию и опять выстроились с карабинами у ноги. Овчинников, пошатываясь, мучительно поднялся с земли, с трудом выпрямился.
Готовсь! приказал есаул офицерам.
Те заученно передернули затворы и вскинули карабины к плечу. Опять шесть темных отверстий целили в лоб смертнику. От слабости, головокружения, а главное, от того, что вся безжалостная процедура казни, которую он только что уже один раз пережил, теперь во всех страшных подробностях повторялась сызнова, Овчинникову на миг показалось, что он утрачивает ощущение реальности происходящего и теряет над собой контроль, но холодный голос Мещерякова отрезвил его, сразу поставил все по местам, и Овчинников с облегчением подумал, что в самом деле нет худа без добра.
Я выполню вашу просьбу, дам умереть с открытым лицом, учтиво сообщил Овчинникову Мещеряков и бесстрастно скомандовал офицерам: За-а-алпом!..
Он поднял руку для последней команды и сделал паузу.
Стреляйте, скоты! с ненавистью прохрипел офицерам Овчинников. Вам ведь все равно, кого убивать! Учитесь умирать у столбового дворянина! А то в штаны наложите, прежде чем подохнуть! Огонь, холуи! Огонь!
Офицеры с карабинами у плеча стояли словно истуканы. Ничего нельзя было прочесть на их каменных лицах. Замер с поднятой для команды рукой есаул. В наступившей на короткое мгновение тишине стало слышно, как облетавшие с деревьев листья, шурша, медленно ложились на землю. Внезапно Мещеряков вздрогнул: Овчинников запел. Запел, шатаясь от слабости, исступленно и яростно:
Боже, царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу,
На славу нам!..
глухо и страшно выкрикивал обреченный слова государственного царского гимна.
На невозмутимых лицах офицеров проступило изумление, сменившееся растерянностью: такого они еще не видели никогда.
Нет, сказал себе есаул, так притворяться невозможно. Этот человек уже перешагнул последнюю черту. Он отрешился от всего земного и теперь стоит не перед ним, Мещеряковым, а перед богом. Всевышнему не лгут. Вот Овчинников и раскрылся. Затянувшаяся проверка закончена, задача решена, можно приступить к главному тому, ради чего был устроен этот жестокий цирк. Но каков испытуемый!..
Мещерякова, всегда рационального и невозмутимого, сейчас переполняло чувство восхищения Овчинниковым, чья преданность государю дала ему великую силу презреть смерть. Есаул, правда, тоже ни в грош не ставил свою жизнь. Он лез очертя голову под пули на войне и на дуэлях. Но причиной тому было вульгарное стремление авантюриста, у которого ничего нет за душой, рассеять постоянную скуку, испытав в очередной раз ощущение смертельного риска. А беззаветная, незамутненная низменными соображениями практического свойства верность монархической идее, которую сейчас Мещеряков видел у Овчинникова во всем блеске, была не только не свойственна, но и недоступна есаулу. С царем он однажды встречался. На самой заре своей карьеры Мещеряков в числе офицеров, особо отличившихся при расстреле восставших рабочих Ленских золотых приисков, был высочайше зван в Санкт-Петербург и в парадных покоях Зимнего дворца получил прямо из августейших рук орден Святого Станислава третьей степени с мечами и бантом. К своему немалому огорчению, даже испугу, он не почувствовал волнения при виде императора невзрачного рыжеватого полковника с нездоровым цветом лица и водянистыми голубыми глазами. Сколько бы тогда Мещеряков ни взвинчивал себя, все было напрасно. Он надеялся, что причиной тому гипнотизирующая его необычная обстановка, что преклонение перед монархом он ощутит позднее. Однако он жестоко ошибся. Вот уже долгих десять лет после того памятного дня Мещеряков, привычно хмелея от власти и крови, расстреливал, вешал, вспарывал животы, рубил головы внутренних и внешних врагов Российской империи, но так и не ощутил долгожданного прилива преданности государю, именем и во славу которого совершал свои деяния. А без благоговения перед царем, благоговения, способного, как он искренне полагал, омыть всю скверну с души и освятить любой поступок, подвиги Мещерякова он был достаточно умен, чтобы с тоской сознавать это, были обычной грязной работой рядового убийцы. Вот почему просто храбростью, пусть даже самой отчаянной, удивить есаула было нельзя. И лишь готовность бескорыстно погибнуть за высокий идеал могла потрясти этого ни в бога, ни в черта не верящего профессионального игрока, которому весь мир представлялся огромным ломберным столом для азартных схваток с судьбой. Только что он вдруг увидел то, о чем всегда тайно и тщетно грезил для себя, и был совершенно потрясен. Теперь Мещеряков отчетливо понимал, почему Овчинников в первый же момент своего появления прошлой ночью на заимке вызвал у него ощущение смутного беспокойства: благодаря своей внутренней убежденности пришелец был неизмеримо сильнее есаула, и Мещеряков сразу почувствовал это кожей, даже не успев еще осознать. Теперь же, став осознанным, чувство ущербности по отношению к Овчинникову неимоверно возросло. Есаул ясно понимал, что, не имея духовной опоры этого человека, сам он, оказавшись на его месте в сегодняшней ситуации, при всем своем бесстрашии не смог бы вести себя так же достойно, как вел себя тот. И за это он люто возненавидел Овчинникова. Однако ненависть не только не мешала Мещерякову безмерно восхищаться им, но лишь многократно усиливала это болезненное восхищение. Горячая волна восторга подступила к самому горлу есаула. В висках стучало. Увлажнились глаза. Накатывалась истерика. Имитация казни бумерангом обратилась против автора инсценировки. Нервный заряд испытуемого оказался не под силу испытателю. Мещеряков чувствовал, что вот-вот разрыдается. И вдруг сквозь застлавший мозг есаула плотный багровый туман ярко блеснула спасительная мысль: разве истерика слишком большая плата за то, чтобы в самый трагический момент своей жизни получить в верные союзники самого капитана Овчинникова этого железного человека?.. Эта неожиданная мысль мгновенно принесла полное успокоение, багровый туман отхлынул, и есаул взглянул на пленника с благодарностью.
Царствуй на страх врагам,
Царь православный!..
отрешенно глядя в пространство, хрипло пел Овчинников. На его изможденном, странно просветлевшем лице неистовой первозданной верой сияли пронзительные ярко-синие глаза фанатика.
Есаул с трудом отвел взгляд от этих властно притягивающих бездонных глаз, тихо сказал офицерам:
Отставить
И медленно опустил руку, все еще поднятую для команды. Офицеры медленно опустили карабины. Толстый хорунжий с изрытым оспой лицом, в суеверном страхе глядя на Овчинникова, истово перекрестился. Овчинников в изнеможении замолчал. Его качало от страшной слабости, и он боком бессильно привалился к сосне. Мещеряков тяжело вздохнул и тихо, грустно проговорил:
Простите, господин Овчинников, за гнусный спектакль. Простите ради святого дела, которому мы оба верно служим
Есаул зашел за спину Овчинникову, осторожно развязал ему руки, бережно обнял за плечи. Поддерживаемый Мещеряковым Овчинников, теряя сознание, грузно сполз по стволу дерева на землю. Есаул сделал знак офицерам. Те живо забросили карабины за плечи, по трое с каждой стороны подхватили Овчинникова на руки и тихонько понесли обратно на заимку.