Глухое постукивание по земле вернуло Кукушкина к реальности.
Сквозь щель полуоткрытых век он приметил крохотный блудячий лепесток пламени, скачками двигавшийся вдоль могил. Фельдшера заколотила передрожь. Внезапно в мерцавшем отблеске на миг обозначился силуэт движущегося человека. Огонек моргнул и замер, точно в раздумье.
Ни жив ни мертв, Кукушкин не сводил с него затравленного взгляда. Левую щеку била судорога, но рука продолжала сжимать прут ограды. К ужасу фельдшера огненный язычок качнулся и поплыл к нему. Петр Карлович плотнее вжался в пустоту между могилой и решеткой. По-хмелья, терзавшего его, как не бывало. Пламя неумолимо приближалось. Несчастный перестал дышать, и лишь серд-це вещало: «Край твой пришел, Кукушкин!»
Миг, другой, третий
Черный плащ шершавым сырым краем шлепнул его по уху. Большие морские сапоги прочавкали у самого носа. От них повеяло смертью. Еще малость, и он перестал их слышать.
Вдали над бухтой скрещивались молнии. Воздух стоял тяжелый, беременный влагой. Скорилась гроза. Стремительно налетевший ветер понукал деревья, вырывая у них пыточные стоны.
Кукушкин щупал взглядом потемки, пробираясь к главному входу.
Сбившись с центральной аллеи, он заблудился и понятия не имел, где теперь находится. В одном месте черпнул своим низким башмаком, в другом обеими ногами влез в грязь. Но он не замечал сей малости и, точно блажен умом, квасил по слякоти вперед.
Сгибаясь под порывами промозглого ветрогона, Петр Карлович в сотый раз терзал себя мыслью: как было бы все благовидно, если б он не уступил увещеваниям Красноперова, не поехал на крестины и не назюзился до поросячьего визга.
Господи, помилуй! Господи, помилуй! шелестели его губы от сознания своей человеческой немощи.
Он уже изрядно шарахался, обходил ограды, напарываясь на сдвинутые, заброшенные надгробья, повалившиеся кресты, и все успокаивал себя: «Ничего, Петруша, в жизни такое кругом и рядом: ищешь ягоду, а находишь гриб. Вот так Вот так. Не огорчайся, брат любезный. Обойдется все право, обойдется».
Внезапно каленая молния разверзла небо надвое фельдшер замер.
Высветилась бухта, прибрежные унылые дюны, притихшая в тревожном сне далекая крепостная стена. Но Петр Карлович углядел и свое зернорешетчатые кладбищенские ворота, до которых было рукой подать.
Гром ухнул чуть погодя. Всесотрясающий грохот долго перекатывался по жести неба, дробил ее, пригибая Кукушкина к могилам.
Зачастили первые тяжелые капли дождя. Он поднял воротник, нахохлился и едва не уперся лбом в склеп, сложенный из кирпича.
Очередная молния острым зигзагом разорвала саван ночи. В трех саженях от себя Петр Карлович узрел зловещую фигуру в черном плаще.
Призрак, наклонившись, скрылся в склепе. Все померк-ло в самом Кукушкине: ровно жила огнем свеча, да вот нахлобучили медный гасильник.
Из склепа, как из преисподней, донеслись приглушенные голоса.
Лекаря забила лихоманка. Ноги вдруг против воли двинулись к склепу, будто какая-то гиблая нечисть вселилась в него и заставила двигать члены. Почти в беспамятстве он прильнул щекой к кирпичу.
Ты видел его, Ноздря? послышался властный, с нажимом, голос. Ухо фельдшера резанул заметный акцент.
Не слепой.
Так какого черта? Бумаги где? Они как пить дать у него!
Он был не один. Кончать других уговору не было. Тут не каторгой, петлей пахнет. Лучше ответствуй по совести, Гелль, он это али нет?! Сходство его с родителем не зрю.
Склеп замолчал, будто вымер, а потом шепнул с ледком:
Будь покоенон. На Библии клянусь! и чуть позже в догонку глухо-глухо: Рука-то не дрогнет? Брат ведь он тебе кровный
Хоть бы и кровныйне велика честь. По крови и зверь в родстве. По духутокмо человек. У меня с этим сучьим семенем свой расчет!
Ну-ну, не шуми, ласково, как ребенку, ответил тот, кого называли Геллем. Смотри, сынок, не сидеть бы на бобах И тише, тише!
Кого боишься? с насмешкой огрызнулся Ноздря.
Заткнись! И у могил есть уши. Знай, здесь задаю вопросы только я! голос с акцентом зашипел: А теперь запоминай: на это дело он снимется с якоря под иным именем Это уж точно, как трубку набить.
Ты клянешься? бас дрогнул.
Слово моряка. Я скорее дам руку отсечь, чем нарушу его, сынок.
Черт с тобой, будь по твоему. Я верю тебе, Гелль.
Вот и славно. Но смотри, Ноздря, не вздумай вилять, как маркитантская лодка. Клянусь Гробом Господним, я выпотрошу тебя, как тунца, и вздерну на твоих же кишках на рее.
От этих разговоров Петра Карловича будто обуглило. Он даже не сразу смог поправить воротник сюртука, за который ручьился студеный дождь. «Как пить дать, смекнул он, нелюди эти не росой омываются».
Let it be, смягчаясь, сказал Гелль. Кукушкин слышал, как он некоторое время сосредоточенно жевал табак, затем сплюнул и продолжил:
Тебе передали деньги?
Не в них дело.
Конечно, нет. Будь покоен, сынок, ты упьешься его кровью. И все же, доллары я передал тебе Можешь проверить.
Уже проверил.
В чем дело? голос Гелля стал глуше. Ты не доверяешь мне?
Таким, как ты, и мать родная доверять не должна.
Damn you! Ill cheat you yet ха, ха, кому стоит доверять. Ладно, ближе к ветру! Меня не ищи. Бухту тебе укажут мои люди До встречи.
Фельдшер вздрогнул, как пришпоренный мерин. Тусклый свет от чадящей лампадки лился на землю, и он с тоской понял, что ему суждено пересечь освещенный участок, прижимаясь ужом к стене. Время обходить склеп уже вышло. Но когда Петр Карлович очутился возле оконца, душа не вынесла-таки: глянул украдкой.
Святый Боже! Святый Крепкий!..
Кукушкин подавился молитвойсклеп был пуст. С опасливой оглядкой он поднялся ипрочь, прочь, разъезжаясь башмаками по слякоти, откуда только силы прихлынули.
Ворота, слава Господу, оказались не запертыми, открылись махом, но с дьявольским скрежетом. У лекаря будто выросли крылья: не глядя под ноги, он несся к огням спасительной цитадели. Петр Карлович зарекся кому бы то ни было сорочить о случившемся. Он был убежден, что в участке урядник Щукин уж не преминет поднять его на смех. Но не это пугало Кукушкина а глас пустоты.
Глава 6
Уже на третьи сутки после случая на Змеином Гнезде «Северный Орел» под небесным Андреевским флагом бросил якорь в Охотске.
В этот звонкий от весенней капели и чивливых воробьев день на городском кладбище тело казака Волокитина было предано земле.
Палыч наказ барина ущучил крепко: отыскал капитана Черкасова на постоялом дворе, где хоронили свои сундуки с саквояжами приезжие; вцепился в него клещами, пока своего не достиг. Встреча капитанов случилась сердечной, если не сказать родственной: от души были удивлены и обрадованы, что оба Андреи и оба Сергеевичи. С первого часу встали на короткую ногу и свято уверовали, что дружбу свою сберегут на всю жизнь.
* * *
Как ни «бегался торопом», по выражению денщика, Анд-рей Сергеевич, как ни воспарял в большую спешку, но на подготовку к плаванию до берегов американских дней ушло поболее, чем загадывалось. Дело с передачей судна оказалось заковыристым и долгим. Одной канцелярщины было довольно, чтобы довести до слез и крепкого мужика. Перво-наперво пришлось ознакомить командира порта г-на Миницкого с бумагами, обнаруженными Преображенским у Петра Волокитина.
Не розно с Андреем переживал заминку и капитан Черкасов. Дни ожидания тянулись гуськом, неразличимой чередою, пропадало времечко за шаль. И слонялся Черкасов без дела по городским колдобинам да питейникам, терялся в догадках, возвращаясь на корабль, проклинал забытый Богом край света. Однако пуще всего он страшился дальнего тайного прицела, который мог держать на уме неизвестный ему доселе адмирал Миницкий.
«Какого черта за нос водит, старый сундук?!» в голове Андрея Сергеевича бурлила обида: с чем в Петербург возвращаться? Как в глаза графу Румянцеву смотреть, не передав фрегат в надежные руки?..
Измаявшись таким образом и не дождавшись приглашения, он заслал, по совету Преображенского, письменный рапорт командиру порта. Неделя истекла, а от властей ни слуху, ни духу. «Похоже, жухнуть бумаге в долгом ящике», скрежетал Черкасов. Плюнув на этикет, он решил «бубенить в колокола»: откушал с утра чаю с капустным пирогом и, поскрипывая натертой кожей, отправился в командирский домтрудить его высокопревосходительство.