Да, время неумолимо: Анастасия Федоровна была стара, как и ее изящный решетчатый медальон, коий она уж без нужды, а так, по привычке, как и другие дамы минувшего века, продолжала носить под платьем. Медальон был ловушкой для блох, золотенький стерженек которого в былое время регулярно смазывался пахучим молодым медком.
На последнем марше Осоргин ощутил сильное сердцебиение, словно при дурном сне. Вспомнились родители. «Господи, они же всего-ничего двумя летами моложе Преображенской».
Алексей вздохнул: сколько раз за последнее время он представлял возможность кончины своих домашних. Шут знает, но она всегда казалась не скорой, с предалеким горизонтом, а тут после визита засосало сердце
У самых дверей подъезда, где откровенным образом зевал потерявший дозор молодой швейцар, Осоргин переложил понадежней коробочку с золотым браслетом, что изволила передать сыну Анастасия Федоровна.
«У женщины из общества, оставшейся без средств, два пути, mon cher, вспомнились горькие слова Преображенской: Рискнуть еще раз выйти замуж, либо занять место, соответствующее выпавшей доле».
Анастасия Федоровна так и не решилась искать счастья на первом пути: верность покойному мужу брала верх.
Выходя в распахнутые перед ним двери, Осоргин погрозил тростью раскиселевшемуся холопу, шикнув по привычке:
Еще раз угляжулоб забрею, сволочь.
* * *
У кареты маялся Прохор:
Вашсясь! срывающимся голосом прохрипел он, опасливо щупая взглядом загустевшие сумерки. Мой грех, кажись, хвост пришил к вашей карете.
Алексей Михайлович спокойно и трезво посмотрел на Прохора. Тот не стоял на месте, кружил волчком и дергал туда-сюда головой, ровно на пятки ему наседали черти.
Да что стряслось, ну?! князь рывком притянул его за грудки. Темень Васильевского, влажистый блеск в глазах Прохора и ржавый скрип фонаря на ветру натянули нервы Осоргина.
Боязно тутось Схорониться вам нады, барин! Затопчут нелюди, жарко задышал слуга. Глаз на вашу особу положили Как на Васеньку въехали слетелись коршуны И я, дармогляд, не допетрил лбом вперед, думал, служивые куда коней палят, ну и воротил на Третьей-то линии Ан, нет! Зрю, оне следом Вот-ить прилипли репьем, жуткие таки: при оружье, с глазищами волчьими Насилу отвертелся в толчее. Благо, успел санный обоз опередить Мужички лес везли. Подвод пятьдесят, ежели не более. Всю Пятую подчистую перегородили, вот и живы остались!..
Подлец! Отчего сразу не известил? в руке князя сверкнул пистолет.
Не вели казнить, батюшка Верите: ни ногой, ни рукой шелохнуть не мог, а язык и вовсе отнялся. Дьяволы то были, вот крест.
Ладно, Прохор, Осоргин щелкнул курком, уймись. То, что твоей вины нет, верую, а теперь жги к дому в объезд, да живей!
Ой, мати! Да куды вы, куды? Кучер бухнулся на колени, морща сырое лицо. Вцепился руками мертво в край барской шубы. Не гневайтесь, вашсясь! Лучше положитесь на мой совет: останьтесь у Преображенскихубьют, звери, убьют!
Гони, я сказал! Пулядура, но трезвит не хуже штыка. И слезы убери, ни к чему это. Лупцуй!
Кони, прижав под хлыстом уши, резво сорвались с места. Миг, другой, и выбеленная снегом улица опустела. Лишь ветер продолжал завывать, кудрявя поземку, да скрежетал фонарь, все так же уныло таращась в ночь подслеповатым янтарным глазом.
* * *
Вон он!
Впереди в холодную темень нырнула карета.
Всадники понеслись по завьюженному зеркалу площади сквозь глухоту города, железисто дробя пустынную тишину.
Они нагнали ее у Сытного рынка, до могилы опохмелив эфесами перепуганного ямщика.
Сверкающая лаком, о семи зеркальных стеклах карета огрызнулась единственным рыжим выстрелом. Дюжина шпаг с хрустом пробила изящный короб; чья-то уверенная, наторевшая рука дернула на себя дверцу. Из салона мешком мяса вывалилось хрипящее тело.
Парик слетел и, подхваченный ветром, запрыгал зайцем вдоль темневших торговых рядов, а лысая голова глухо стукнулась о черную наледь. Шуба тяжело распахнулась, открывая дырявленный в четырех местах живот, затянутый в синий, по моде, фрачный жилет.
Казалось, что какой-то мышечный узелок еще колотился в тучном теле. Лицо вспухло от прихлынувшей крови и было темным, что потускневшая медь.
Вот и долеталась, птаха. Больше песен не будет, сэр.
Болван! Это не он! Это всё твоя работа, Брэтт!
Пэрисон, срывая с лица широкий шарф, схватил убийцу за плащ и развернул к себе. Рука барона в ярости трясла Брэтта, у которого бренчал в ножнах портупеи еще дымящийся кровью жертвы клинок.
Это ты указал нам карету! Плечо Пэрисона, разбитое пулей, горело, точно в него воткнули раскаленный вертел, и это его еще пуще распаляло. Ты дерьмо, Брэтт. Однако на сей раз я пощажу тебя. Но в следующий поднимешь головуотшибу!
Может, и так, сэр, мрачно огрызнулся Брэтт.Да только наши головы тоже не пустые тыквы. Сколько мы еще должны рисковать шкурой? Каждый шаг в этой стране опасен, как переход по жерди над адом.
Да уж ты, Брэтт, был бы счастлив, если часы твоей работы обратить в кружки эля, а стук копытв болтовню огненной девки в постели!
Наемники не ответили, и барон увидел, как все пятеро сомкнулись плечом к плечу в одну зловещую шеренгу. Он вдруг перестал чувствовать боль в плече, ноги закоченели, будто их до щиколотки засыпали льдом.
Пэрисон судорожно сглотнул, глянув на низкое северное небо. Луна осколком перламутра мерцала над спящим городом. Ее полупрозрачный, нагой лик отражался холодными огнями в остекленевшем взгляде сановника.
Барон вздрогнул, и прокравшийся в его глаза испуг исчез.
Но, но! Я расплачиваюсь английским золотом, чтобы сделать из вас палачей, а не судей!
Все верно, сэр. Как верно и то, что одно дело родная Англия, другоеубийцы переглянулись.
Барон отступил еще на шаг, перчаткой прикрывая от укусов ветра обмороженное лицо. Во рту было кисло от страха и предательской слабости.
Пусть так. Что предлагаешь, Брэтт?
Тот ответил не сразу, стирая со щеки струйки ползущей из пореза крови.
Мы убьем его на дороге за городом.
* * *
Утром следующего дня князь Осоргин благополучно отправился в путь, не ведая, что Петербург к обеду был в плену чудовищной новости.
Домыслы строились преразличные. Дикое убийство отставного генерала Друбича, возвращавшегося из театра домой, не укладывалось в головах.
И лишь в одном дворце знали точно, в другом догадывались, откуда тянулся след, способный привести к истине.
Часть 2 Восточные ворота
Глава 1
Стояла ранняя, хмурая весна. По ночам земля еще крепко подмерзала, схватываясь камнем. Колючие ветры разгуливали по закоулкам простывшего с зимы Охотска, хищно бросались на прохожих, впивались ледяными когтями в лица.
В один из таких дней Палыч, денщик капитана Преображенского, дробливо постучал в двери господского дома. Громкий постук повторился, после чего кованая ручка скакнула вверх, лязгнула щеколда, и дверь распахнулась. Расправив на себе смятый кожан, насквозь пропитавшийся холодной дождевой водой, денщик юркнул в теплые сени.
Это был невысокий кряжистый старик лет шестидесяти, с темным, как бурак, от мористого загара лицом. На моряка он походил мало, но что-то выдавало в нем морскую закваску. Просмоленные седые волосы слипшейся паклей валялись на вороте его изрядно потертого кожана. Беспокойный взгляд старика резанул по сумери сеней, лицо напряглось.
Андрей Сергеич, батюшка! Где вы? осипшим от волнения голосом позвал он.
Ответа не последовало. Тогда Палыч ловко крутнулся на низких деревянных каблуках и бросился к дверцам, которые вели в комнаты. Проскочив пару из них и не узрев своего барина в горнице, слуга закудахтал:
Господи Иисусе Христе, да что ж за напасть?! Где вы, вашескобродие? Откликнись, не таись!
Будет горло драть, не на палубе, чай, послышался вдруг из комнаты напротив спокойный голос. Бархатная занавеска качнулась, навстречу денщику вышел капитан Преображенский. Был он двадцати восьми лет от роду, высок, приятно широк в плечах, тонок в талии; крупные черты не портили его гладко выбритого породистого лица, которое выглядело обветренным и суровым от долгих странствий. Жесткая складка рта выдавала если не своенравный, то, без спору, вспыльчивый, не терпящий возражений норов. Длинный, ниже плеч, темный волос был зло зачесан назад и туго схвачен атласом черного банта, зеленые глаза взирали строго.