Но если по той или иной причине недостаточно понятно было то, что вы хотели высказать, так не лежит ли часть вины в этом на вас самих?
Несомненно. Хотя я совершенно не берусь оспаривать некоторые предвзятые мнения! Но мне, быть может, следовало предупредить торопливого читателя каким-либо предисловием. Лихорадочный темп, разбросанность повседневного существования исключают сосредоточенное размышление, без которого не может сформироваться никакого мотивированного суждения. Теперь больше не читают, а пробегают. Летят со страницы на страницу! Сто верст в час. Так позвольте, дорогой читатель, чтобы на экране появилось несколько дополнительных пояснений.
Прежде всего я, как и вы, отлично знаю, что у нас есть прекрасные матери и дочерицелый женский мир, интенсивно трудящийся, страдающий.
Я уже описывал его и буду еще описывать.
Следует ли лишний раз подтверждать, что я никогда не имел намерения выставить Монику Лербье как совершенный тип французской молодой девушки и молодой женщины? И виноват ли я в обобщениях враждебных критиков? Нет. Я просто зарисовалвместе с тем мелким миром алчности и тщеславия, который принято называть «большим светом» (может быть, потому, что он, увы, до сих пор законодательствует в мире!), несколько типов тех эмансипированных женщин, размножение которых во всех странах ускорила война. Но, с другой стороны, я совершенно сознательно поместил свою героиню в ту среду разврата и наживы, которую мы наблюдаем в Париже, потому что этот микрокосм наиболее показателен для совершенного упадка нравов, илиесли хотитенравственного разложения.
Пусть так! Но какая была необходимость детально выписывать картины падения и порока? спросят меня. Это дает повод говорить, что вы их смакуете.
Так будут говорить или злословить?
Художник нравов не только имеет право, но он обязан освещать зрелища худшего разврата, вызывая в читателях то же отвращение, что появилось у Моники. Знаю, существует возражение: во всякой опасности есть великий притягивающий соблазнискушает только уже испытанный порок, только испытанное зло. Я отвечаю: если зло существует, то лучше его разоблачать, чем скрывать. Облик его оттолкнет заранее всякую нормальную молодую душу. Это маяк над утесом.
Моника, пережив весь ужас мрачных наслаждений, в здоровом порыве устремилась к нормальному счастью. Онапример, ограждающий других.
Но мне опять могут возразить:
Разве, оставаясь бедной и чистой, ваша героиня не успешнее бы доказала своим трудовым существованием то право на независимость, которое ежедневно завоевывают другие «холостячки», менее одаренные и счастливые в жизни и более мужественные?
Это верно. Но повторяю: я с заранее обдуманным намерением сделал ее дочерью богатых родителей и богатой саму по себе. Почему? А потому, что ее деньги, как и ее воспитание, были одним из условий ее падения. Менее подготовленная к облагораживающему труду, чем ее сестры из рабочего класса или мелкой буржуазии, она падает первой жертвой свободы, добытой революционным путем.
Отсюда мораль: так называемому правящему классу надо лучше воспитывать своих дочерей. А особенно своих сыновей. Это единственный путь эволюции. В самом деле, что такое революция моральная, политическая или социальная? Я это уже говорил. Реакция энергии против гнета несправедливых правящих сил. Женщина, пленница в течение веков, рабыня, привыкшая к покорности и сумраку тюрьмы, пошатнется на пороге внезапно открывшейся двери, ослепленная светом свободы. Последствия неожиданного освобожденияналицо Винить ли ее за это? Со стороны мужчины это было бы прямой недобросовестностью. Независимость такая же привычка, как и все остальное. К ней приспосабливают лишь постепенно Что такое прогресс? Вечная школа!
Что касается реализма моей манеры письма, то я утверждаю, что она на один или даже на несколько тонов скромнее истины. Мы далеки от тех времен, когда Флобера преследовали за смелость «Мадам Бовари»этого самого нравственного, пожалуй, романа последнего столетия, и далеки также от скандала, который вызвали героини Золя. Чем будет, лет через двадцать, Моника Лербье в глазах тех эмансипированных девушек, которых обещает нам дать поколение «дансингов»?
Если падение нравов будет прогрессировать, я жалею того романиста, которому суждено с моей искренностью описывать будущую буржуазию. Истина! Она шокирует всегда, и ее наготы многие не могут вынести. Предпочитают натягивать перчатки на грязные руки! Вивисекция жизни отталкивает. Натурализм вышел из моды. Да здравствует неоклассицизм! Все юношество живет утонченно, вплоть до онанизма и противоестественных наклонностей. Но это не мешает нашим авторам закрывать общественные язвы нарядным, чистеньким бельем. Немного патриотически-семейного сиропа, смесь из набивших оскомину приключенийи в результате самодовольный снобизм!.. Повторяю: я стою за беспощадный хирургический нож Безнравственны не слова, а нравы. Вместо того, чтобы набрасывать на порок одежду Ноякоторая слишком часто оказывается покрывалом Арсиноя, введем в обычай и в закон нашим девушкам и матерям (включая и матерей-девушек) все те свободы, на которые мужчины нелепо и деспотически стремятся сохранить монопольное право. И сразу станет меньше распущенности.
Инстинкты благоразумия, доброты, верности, жажда справедливости, врожденные для большинства женских душ, расцветут тогда, без ненужных терний, к величайшему благу для половой морали, неотделимой от морали общечеловеческой.
Резюмирую: я разоблачил опасность. Я указал по ту сторону пропасти на широкий путь равенства, эквивалентности (если этот термин вы сочтете более подходящим), по которому оба пола непременно когда-нибудь пойдут, согласованно, рука об руку. «Моника Лербье» только этап на неизбежном пути феминизма к прекрасному, ожидающему его будущему. В следующем своем романе я попытаюсь его обрисовать, будучи убежденвместе с одним из персонажей настоящей книги, что нельзя судить о грядущем на основании лишь какой-либо одной из сторон настоящего и что «в самой анархии вырабатывается новый порядок вещей».
В.М.
15 октября 1922 года.
Часть первая
Моника Лербье позвонила.
Марьетта, обратилась она к горничной, манто!
Какое, мадемуазель?
Голубое. И новую шляпу.
Принести сюда?
Нет, приготовьте в моей комнате
Моника вздохнула. Какая мука этот благотворительный базар, если она не встретит там Люсьена! Так хорошо было бы с ним в маленькой гостиной.
Моника опускает голову на подушки канапе и снова предается воспоминаниям.
Ей пять лет Сейчас она сядет обедать за крошечным столиком в детской с Мадемуазельежедневной руководительницей всей ее жизни.
Но сегодня вечером Мадемуазель свободна, и ее заменяет тетя Сильвестра.
Моника обожает тетю Сильвестру.
Прежде всего потому, что они обе не похожи на других. Другиеэто женщины. Даже Мадемуазель. Но мама ей сказала:
Я буду вас звать «Мадемуазель», хотя вы и вдова не правда ли? Гувернанток всегда называют «Мадемуазель». Тетя же Сильвестра и Моникапросто две девочки. Моника, хотя и считает себя иногда взрослой, маленькая девочка, а тетястарая девочка.
Старенькая-старенькая У нее лицо, как печеное яблочко, а из бородавки на подбородке торчат три волоска.
Тетя Сильвестра каждый раз привозит из Гиера черную медовую нугу с миндалем.
Где это Гиер? Что это такое?
Hyeresэто все равно что Nier,размышляет Моника, значит, ужасно далеко для человека, который знает еще только одно «сегодня». А сегодня праздникпапа с мамой поедут в оперу, а потом их пригласили в ресторан. Операэто дворец, где танцуют под музыку феи, а ресторантакой зал, где кушают устриц. Там бывают только взрослые, говорит тетя Сильвестра Но вот и одна из фей Ах, нет, это мама в декольтированном платье с белым пером в волосах, и вся она точно в жемчужном покрывале.
Моника в восхищении прикасается к нему пальчиками.
Да, настоящие жемчужинки. Вот бы ей ниточку таких!
Она ласкает шею мамы, которая поспешно наклоняется, чтобы сказать «до свидания».