Его не было долго, волчонок едва научился стоять в кроватке, когда он уходил, теперь волчонок дорос мне до середины бедра. Он, не способный засыпать, не переспав со мной, не спал со мной годы, у него не было воли остановиться. Он и так сдерживался.
Когда он удовлетворился, заново взошло солнце, и хоть за запертой дверью плакал голодный волчонок, и моё сердце сжималось от боли, я знала, что мы все должны потерпеть.
Солнце поднялось высоко, так что лучи проникли сквозь узкое окно под потолком, когда он лёг рядом, улыбаясь широкой улыбкой счастливого человека. Он не был человеком.
Волчата? он провёл рукой по моему животу.
Я почти не удивилась. Ему требовалось подтверждение моей преданности. Наверное, я виновата. Я не давала ему почувствовать свою любовь, как он давал мне. Если он думал, что кто-то кроме него способен также излучать любовь, то он ошибался.
В комнате.
Он как будто удивился. Поднялся, абсолютно голый, оглянулся на меня с сомнением и пошёл в комнату. Щелкнул язычок замка. Я гадала, не испугается ли волчонок. Волчонок не особенно испугался. Отец поднял его на руки, поднёс к левому уху животом и распознал причину похожего на поскуливание плача в голоде. Он не стал морщиться, как морщился в первые дни его жизни. Инстинкты, руководящие его существом, подсказали ему, что кормить волчонка его долг. Я вздохнула с облегчением. Проснувшийся инстинкт оказался одним из священных, как инстинкт не делиться мной, как инстинкт спускаться в свой мир через каждые пять лет, как инстинкт убивать в ответ на нападение я знала далеко не всё, раньше не хотела, а теперь должна была узнатьради волчонка.
Его лицо приобрело озабоченное выражение. Он пошёл голый на кухню, предлагая волчонку, вытирающему кулачком глаза, коробку за коробкой. Волчонок кивал, он не был придирчив. Я накинула халат и наблюдала от двери, как отец ребёнка варит ребёнку кашу.
Он повзрослел, или, как говорят о волках, заматерел. Он продолжал часто улыбаться. Он становился серьёзным, когда спрашивал о волчатах. Он вёл себя в постели так, будто продумал заранее свои движения и предугадал мои. Он добывал пропитание.
Я пыталась приучить его заботиться о волчонке. Он хорошо усвоил, чем его можно кормить, во что одевать, без труда согласился, что с ним надо гулять, но неожиданно запретил помогать ему мыться и едва переносил, когда вечером я оставалась у маленькой кроватки, чтобы почитать. Он почти бегал по коридору за спиной, положив руки на пояс, и недовольно зыркал в открытую дверь, словно подозревал нас в заговоре.
По его мнению, вечера принадлежали ему. Он даже не сразу требовал раздеться, но стоило начать смеркаться, я должна была сидеть рядом. Держать его за руку или обнимать. Или целовать.
Я приноровилась читать волчонку, поглаживая его отца по руке. Мы сидели на кровати, двери в обоих комнатах были распахнуты, волчонок устраивался в своей кроватке и слушал. Чувствуя, что он заснул, я мягко высвобождалась из обхвата тяжёлой, жёсткой, как камень, руки, клала книгу на полукруглый столик в коридоре, кратко заглядывала к волчонку, убеждаясь, что всё в порядке, закрывала одну дверь, вторую дверь. Я раздевалась без напоминаний, он смотрел с тёплой улыбкой, протягивал ко мне руки, я шла к ним, позволяла сомкнуться на моих рёбрах, позволяла уложить себя, придавить себя, взять себя.
Волчонок дорос ему до середины бедра, когда я, как ни странно, почувствовала, что должна привести в мир ещё одного. История, изначально изобретённая для того, чтобы утешить мужчину, стала правдой. Я была удивлена и рада. Часть груза была снята с моей совести. И он, конечно, почувствовал моё настроение. У него было чутьё. Он часто спрашивал про волчат, но на этот раз я сообщила ему радостную новость, не дожидаясь вопроса.
Его лицо озарила улыбка, он поцеловал место над пупком и попросил рассказать, как я почувствовала, что пора.
Мы соединились в единое целое, я ощутила как по моей крови разливается жар, я посмотрела в твои глаза, увидела, как ты любишь меня и захотела подарить тебе волчонка.
Он издал счастливый нечеловеческий звук, похожий на всхлип и восклицание одновременно. Он прижал ухо к моему животу, и хотя я знала, что там ещё нечего слушать, я не сомневалась, что он слышит.
На следующий день он не спрашивал про волчат. Мы позавтракали и пошли гулять с волчонком на спортивную площадку. Всё было прекрасно, мной овладело приподнятое настроение человека, снявшего груз с совести. Я не была человеком.
Волчонок резво побежал к нагромождению узких железных лесенок, а мы сели на длинную скамью. Мы держались за руки. На нас все смотрели, но никто не смел подойти. Он не обращал никакого внимания на посторонние взгляды. Следил за волчонкомэто был один из священных инстинктов, и размышлял о чём-то важномне улыбался. Я ждала, когда он поделится со мной своими мыслями. Он был открыт передо мной, он расскажет, если это не то, о чём я не хочу знать.
Значит, наконец выдавил он, ты ещё дольше не сможешь спуститься со мной
Я знала, о чём он. О мире, в котором он был главным, мире, который мог не вынести мой рассудок, и в который он обязан был спускаться через каждые пять лет. Наконец, в его голове волчата связались не только с моей преданностью, но и с большой ответственностью, но теперь мне это было не нужно. Я уже носила второго, и он должен был ждать его вместе со мной, он должен был хотеть его.
Старший сын будет уже взрослым, сказала я. Если всё будет в порядке, мы сможем оставить младшего на его попечение.
Его лицо просветлело. Он по-новому взглянул на бегающего по площадке волчонка.
Надо научить его, добавила я.
Он согласно кивнул.
Наконец, пришло время родиться второму волчонку. Заматеревший мужчина сидел у изголовья нашей кровати и гладил меня по волосам. Мне приходилось несладко.
Напуганный волчонок держался за его руку. Он сам позвал его и теперь втолковывал убедительным и ласковым голосом, что скоро у него появится младший брат, о котором он должен будет заботиться, которого должен будет беречь, как я берегла его самого.
Волчонок о чём-то спрашивал его, но мне уже было не до этого.
Когда появился ребёнок, его уже не было в комнате. Я не помнила, когда он вышел, или точнее он его вывел. Видимо, наступил вечер.
Второй волчонок родился ночью. Мы назвали его Ульфом.
Он поднёс его мне, и я взяла его на ослабевшие руки. Он был похож на старшего, когда он родился. Светловолосый, белокожий, голубоглазый. Я прижала его к груди, а мой мужчина уже гладил меня по внутренней поверхности бедра.
Ты понимаешь, что мне больно? не выдержала я. Ты способен понять, что можешь причинить мне вред?
Он вскинул на меня ледяные глаза. Я ждала услышать самый ужасающий в своей жизни рык. Некоторых вещей он терпеть не мог.
Он кивнул и убрал руку.
Декорации менялись. Давно мы этого не делали, но он почувствовал необходимость сменить мир. Для волчат переезд был внове. Младший, конечно, ещё ничего не понимал, а старший был заинтригован. Я хотела объяснить ему, но он сказал, что отец уже объяснил ему.
Он приучал старшего присматривать за братом. Он был мал для этого, но я всё равно не возражала против их занятий, тем не менее не сводя глаз с обоих.
Я видела как в мужчине развивается привязанность к его волчатам, кроме инстинктов проявлялось и что-то человеческое. Я гордилась им, когда видела, как он заботливо склоняется над колыбелью, как разговаривает с волчатами, серьёзно заглядывая в глаза, как гладит старшего по голове, когда он верно следует его указаниям, как гуляет по саду под окнами с младенцем на руках, как играет с подросшим старшим в мяч, азартно бегая по двору.
Я сама позвала его в постель и сама ласкала его. Он смотрел на меня снизу вверх, потрясённо. Я водила ладонями по его жёсткой груди. Чувствовала, как под кожей под моими руками ходит его естество. Оно сокращалось, оно потягивалось, оно нежилось под моими прикосновениями, оно клокотало, оно довольно порыкивало
Мы были счастливы. В отведённый нам срок мы были абсолютно счастливы. Мы принадлежали друг другу со всей полнотой, и волчата не отнимали меня у него, а его у меня. Теперь когда он улыбался мне, излучая бескомпромиссную любовь, я улыбалась в ответ, и он всегда целовал мою улыбку.