Сижу, курюучасток осмотрел, завтра с утра приступаю. Домой неохотахоть дома порядок, да жена дело всегда найдётне посидишь у неё, не помечтаешь, ни в телевизор, ни в компьютер раньше ужина не заглянешь. Хоть и мечтать уже не о чём, всё уж случилосьхороший дом, хорошая жена, любимая машина, приличный катер, дети, внуки, пенсия.
Да вечер случился какой-то очень хороший! Странно хороший случился вечер среди моей многомесячной хандрытихий, тёплый, как летний, как бы светом из чужой оранжевой кухни освещённый.
Сто лет уж так нигде не бывалодин, в чужом дворе, просто так.
Женщина в оранжевом окне над столом склонилась, ужин, наверно, готовит. Почему-то шторки не задёргивает. А и нет у неё шторок, смотрю, только поверху окна оранжевый тюль с оранжевыми же цветамиточно, ей до окружающего её мира никакого дела нет.
Маленькая кухня как на ладони. Если прохаживаться вдоль скамейкивсю кухню и видно.
Только мне это зачем?
Мне это зачемсерьёзному мужчине шестидесяти лет, недавнему ведущему энергетику крупнейшей в Европе ГРЭС, решившему из чудачества попробовать себя в простых дворникахсидеть в чужом дворе и пялиться на чужое окнопусть и оранжевое?
Волнение какое-то странное в себе заметил. Мысли куда-то не туда пошлибудто вовсе не я на скамейке сижу, а пацан молоденькийни седины у него, ни бороды, ни десятков лет за плечамии вообще у него ничего ещё нету.
И всего, что у него, вроде бы, было, на самом деле не было, так, приблазнилось оно ему, примечталосьвернее, явилось без приглашения и без прощания ушло.
И это волнение как бы во мне, но от меня отдельно, и управлять я им не могу. И главноене хочется ни им, ни собой управлять, потому что, кто я такой, я не знаю.
Просто сижу, как дурак. Окно уж погасло. Докурил, встал и домой пошёл.
Что-то было в этой женщине. В руках что ли, в движениях. Как-то правой кистью она так поводила, что это было на что-то такое, необъяснимое, на слова, что ли, похожее.
Слова ласковые, нежные, капризные и молодые
Дождь (полотно)
Слова о чём, или про что?
Когда август тысяча девятьсот семьдесят третьего года, будто самый осенний сентябрь. Третью неделю не видно солнца, дни похожи на вечера, а вечерана одну сплошную, непонятно отчего тревожную, обманно мягкую, реально ветреную и бесконечно дождливую ночь.
Дождь льёт и льёт, и никуда от него не деться. Кажется, капли егомокрые, маленькие, серые, вёрткие букашкипроникли в человечьи землянки, дворцы и дома, размочили до хлипкой кашицы каждое дерево и травинку.
Самых терпеливых и смиренных животных эти капли превратили в затаившихся в непредсказуемой злобе зверей, людей сделали совершенно бесцельными и ужасно одинокимидо настоящего ужаса, когда внутри, кроме пустоты, ничего в человеке нет!
Конечно! Ведь одиночество не одинокость, при которой вокруг тебя просто нет необходимых тебе людей, или нет у тебя пары в этой жизни, или нет у тебя родных, или даже тех, кто хоть немного понимает тебя.
Одиночествоэто когда бесцельность и пустота внутри тебя.
Когда никто и ничто не живёт в твоём сердцетакоетайное, высокое и великое, ради которого можно перенести всё, которым всегда можно утешиться, укрыться вместе с ним в сердце своём от врагов, переждать внешнюю непогоду и даже радоваться, «внегда смущается земля и прелагаются горы в сердца морская».
Хотя, может, оно там всё-таки живёт? А ты не умеешь его услышать?
Так совпало в том августе. Так должно было зачем-то совпастьдождь и принимаемое за одинокость одиночество.
Главной общей целиучиться в школебольше нет. И конкретно онивосемь человекбудто карандаши из картонной коробки, уже словно бы роково рассыпавшиеся каждый по одному. Или абстрактнокарандаши пока в коробке, но сама коробка валяется бесхозно на невидимом краю, на обрывевот-вот налетит штормовой ветер и сбросит ненароком коробку в бушующий внизу океан.
Остались считанные дни, и все разъедутся по городамснова учитьсяостаться в селе не хочет никтопочему, непонятно, неинтересноуехать надо обязательно.
И вот глупость какаякаждый вечер, в течение двух недель, в мокрых сумерках, почти в темноте, собираются на старой школьной верандехоть видимо побыть ещё немного вместе, будто никакой высшей цели и радостного единства не потеряно.
Геля, Александра, Ниночка, Галина. Георгий, Володька, Дан и Казимир. Компания не вся, почти половина уже разъехалась.
Но и оставшаясязакадычная, сросшаяся до того, что называет друг друга по именам и прозвищам, а не фамилиям, как принято в школе.
АлександрачащеСанька. ГеоргийГера, Георгни в коем случае Жорж или Жора. У Володьки прозвище от фамилии БутерусБут или Бутик, ДаниилДан, Данчик, КазимирКаз или Казик. Геля и Ниночкаименно так, без вариантов. Галина, как исключение, строго по фамилииГолобродова.
Поодиночке или мелкими компашками к закадычной восьмёрке каждый вечер присоединяются разные два-три-четыре человека.
Не курят, не пьют, не матерятся и даже семечек не лузгают. Курение, алкоголь и мат при общем сборе компании не принятысобираясь без девчонок, мальчишки этими взрослыми штуками балуются, иногда допуская в свой круг Саньку.
Семечки презираются абсолютно, жёстко и коллективно, как «деревня», или «отстой», по терминологии их будущих внуков.
Курящие мальчишки из восьмёрки и примкнувшие к ним время от времени покидают веранду и скрываются в хлюпающей неперестающим дождём темноте школьного сада. Возвращаются в ароматах дешёвого чаще всего табака, несколько смущенные, старающиеся смущения не показать.
Свобода, почти абсолютная, после школы, наконец, наступилаони пока не привыкли к нейоткрыто закурить при взрослом человеке или девчонке теперь можнорадости от процесса нетдурацкая неловкость, стыдливость как драгоценный атавизм, который позже предстоит изжить, пока продолжает сковывать.
Сад размером с полгектара почти в центре села, сразу за огромной бывшей церковьюсирени, черёмухи, акации, клёны и небольшой огород в нёмпримыкает к трём школьным зданиямтолстостенным каменным постройкам середины девятнадцатого века. В одном из зданий первоначально было волостное правление с кутузкой, в которой останавливали на ночлег шествующих в Сибирь арестантов.
Главная аллея школьного сада шириной сорок метров и пятьсот в длину с двухрядными посадками акаций по бокам расположена на участке пролегавшего здесь сто лет назад Сибирского тракта, после строительства Транссиба сместившегося на десять километров к югу.
Ничего этогонеприкаянная, после выпускного вечера как бы потерявшая землю под ногами, наизусть знакомая друг с другом, теперь друг другу словно чужая, стайка недавних десятиклассниковне знает.
Им превосходно, в концепциях и деталях, рассказана всемирная история и история России как череда всяческих революций и постоянного угнетения трудящегося народа.
Они приготовлены для великих дел и мечтают о как можно более далёких дальних странах.
Революционная, а вместе с нею и вся прочая история родного, знакомого, которое рядом и вокруг, кажется им привычной, скучной и абсолютно неинтересной, хотя никто им не внушал, что это именно так.
Откуда взялась эта «химия» даже и презрения к своему и родному, непонятно и неизвестно никому из нихникто из них об этом совершенно не размышляетвсё происходит на уровне ощущения, подсознания и некоей неизменимой данности.
Хотя данность эта, как всё нетривиальное, проста.
Всё обозримое, доступное, окружающее, земное, здешнее кажется русскому человеку мелочью и даже ничем по сравнению с тем огромным, невместимым, неизвестным, далёким, высоким и непостижимым, которое находится где-то невообразимо далеко, для достижения которого необходимо совершить какие-то великие дела и освоить не виданные прежде дальние страны.
Когда-то эти дальние страны простирались необозримо далеко и высокоаж до Царствия Небесного. И хотя в двадцатом веке эти страны ограничились лишь горизонтальной плоскостью, силы своего притяжения не потеряли, напротивобщедоступностью своей превратились для многих порой и в наваждение.