Дуняша поначалу хихикала вместе с ней, потом озадаченно замолчала, принялась теребить Сашу за плечо, «гэкая» по-малоросски:
Буде тебе, буде!.. Угомонись, угомонись ужо, вишь он смотрит! Тихо!..
Нестор и правда раз или два глянул в ее сторону точно раскаленным углем прижёг шею и теперь она чувствовала его взгляд, жадный, пристальный, и ежилась под ним; потянула на себя шаль, закутала грудь, плечи, да только это не помогло: все равно было и душно, и дурно, и томно
Саша ущипнула себя, больно, в безумной надежде, что все это сон, дурацкий, бессмысленный сон, и она сейчас проснется в Москве, в пустой и холодной, но привычной и безопасной квартире на Полянке.
Где-то поблизости опять заиграли на гармошке, запели нестройно и пьяно:
Наш Махно и царь и бог!
От Гуляй Поля до Полог! и еще в этом роде, куплет за куплетом, не то частушки, не то куплеты, прославляющие атамана, Гуляй Поле и славную вольницу.
Феня поморщилась:
Фуууу, как фальшивят!.. Слушать противно! сделала Дуне знак, чтоб прикрыла окно, та послушно пошла. Саша, как ни была пьяна, отметила, что эта Феня Гаенко не просто себе цену знает, но видно, и в местном, гуляйпольском, «высшем свете» на положении статс-дамы Значит, лукавил атаман Махно: не все «товарищи женщины» здесь равны, а кое у кого и слуги имеются.
Лёвка Задов елейно осведомился:
А что, атаман, не пора ль гитару принесть? Душа романсу-то просит!
Ромаааанса Махно неожиданно фыркнул котом, расплылся в улыбке до ушей, лицо с крупными чертами, под темной шапкой волос, стало мальчишеским, задорным и все за столом вдруг тоже заулыбались, расслабились:
Слышь, Сева, товарищу Задову музыки захотелось! Опять!
Тот, к кому обращался Махно широкоплечий, но не громадный человек, с на удивление интеллигентным лицом и небольшой аккуратной бородкой, уже с проседью, с глубоко посаженными глазами, страдальчески улыбнулся, но ответил в тон:
Ну а что ж, Нестор, товарищ Задов, как истинный представитель трудового народа, тянется к культуре, и это хорошо и правильно! Мы же строим новый мир внутри старого, и должны объединять практику борьбы с просветительской работой!
Вот эко ты умно завернул, Всеволод Яклич! пробасил матрос, и мужики все, не исключая Махно, захохотали; Задов тут же предложил:
Пусть Дуняша нам споет, да и спляшет, повеселит! А то можно цыган вызвать табор-то недалеко стоит
Нет, отрезал Махно, снова стал суровым, и смех затих. Гитары не надо. Заведи граммофон.
Граммофон? удивилась Саша. Откуда здесь граммофон?
Ты дура, что ли? Думаешь, жизнь только и есть, что в Петербурге, или на Москве вашей, или откуда ты там прикатила? неприязненно спросила Гаенко, уставившись на нее своими выпуклыми глазами, темными, как вишни или маслины, и Саша поняла, что задала свой вопрос вслух. Вышло и правда глупо, но что с пьяной взять
Сей секунд, Нестор Иваныч! Лёвка резво вскочил несмотря на свою толщину, двигался он плавно, легко, как гимнаст или танцовщик убежал куда-то в угол, пошуровал, зажег еще одну лампу, и вытолкнул на всеобщее обозрение маленький круглый столик, где был установлен новенький немецкий граммофон с темно-коричневым, будто шоколадным, корпусом и золотистой трубой.
Пластинки тоже имелись, и здесь уж Лёвка никого не спрашивал, видно, давно знал, что нравится батьке. Еще немного пошуршал, приладил толстый черный диск, опустил трубу и комната неожиданно наполнилась не разудалой народной пляской, и не вздохами -рыданиями цыганского хора, а хриплым ритмом аргентинского танго.
Саша вздрогнула, как от порыва ветра, в голове разом прояснело, и ужас ее нынешнего положения, причудливо перемешанный со звуками модного танца, который она совсем недавно танцевала в Париже, на летней террасе ресторана на Елисейских полях, представился ей в полной и беспощадной ясности
Она встала не зная, зачем, не представляя, куда собирается идти и тут к ней подскочил, как на балу, Сева, Всеволод Яковлевич, интеллигентный и статный мужчина, совсем еще не старый, если присмотреться Лоб у него был широкий, умный, на мясистом носу ладно сидели очки в тонкой золотистой оправе.
Мадам, позвольте вас пригласить на танец, сказал галантно, подал руку, как полагается, даже поклонился.
Дуня громко фыркнула, завела глаза дескать, ой-ой-ой, какие цирлих-манирлих разводят ныне революционеры-анархисты с московскими барышнями! а Гаенко, раскуривая папиросу, вставленную в длинный мундштук, в их сторону и не смотрела.
Зато Махно смотрел чуть развалился на стуле, ухмылялся: то ли хмель забирал его все больше, то ли сцена казалась забавной, как в театре или кабаре.
«Ах, да какая разница»
Саша, Александра Владимирская, любила танцевать. Пока училась в пансионе Куропаткиной, несколько раз получала похвальные листы за успехи именно в танцах, да и после, на каждом балу или вечеринке, куда ее привозили сперва родители, а потом муж, она с первой минуты, с головой, погружалась в музыку и движение, и не думала ни о чем ином
Так было в Москве и в Петербурге, а здесь там-не-знаю-где, в пространстве страшной сказки сможет ли она танцевать, в ботинках с чужой ноги, в платье и шали с чужого плеча? Почему же нет, если приглашают, и аргентинское танго звучит в ушах. Главное, помнить, что здесь не танцуют, здесь пляшут. Пляшут, поддавшись хмелю, пляшут, забываясь между боями и грабежами, пляшут, выпуская наружу своих бесов пусть порезвятся.
Саша улыбнулась «Севе», даже слегка присела в реверансе, положила руку на плечо партнера, позволила обнять себя за талию, прижать покрепче и повести уверенно, точно по вощеному паркету настоящего бального зала. Ей вдруг стало легко, она доверилась телу, и не сбивалась с ритма, не ошибалась ни в шагах, ни в поворотах
Танго все звучало с нарастающей страстью. Стучали кастаньеты, как лихорадочный пульс, гитара мрачно отсчитывала кадансы, трубы подпевали скрипкам, и если закрыть глаза можно было представить, что прошлое слилось с настоящим, и она в голубом шелковом платье, отделанном кремовым валансьенским кружевом, танцует с мужем на летнем городском балу в саду Тюильри.
Сильные руки держали ее крепко, надежно, вели, поворачивали, обнимали а тихий голос нашептывал комплименты, мурлыкал, чаровал точно кот Баюн.
Каблучки постукивали по полу, развевалась вишневая ситцевая юбка и порою открывала нескромным взорам ноги, не обтянутые чулками: собственные Сашины чулки были стянуты и куда-то заброшены Махно, а чужого белья она так и не надела Хотела потихоньку отыскать свои вещи, ведь был же у нее с собой чемоданчик, да не успела, Задов поторопил со сборами, вытолкал к общему столу, в чем была. Ну и пусть смотрят, поздно теперь стыдиться она и водку выпила впервые в жизни, и
Ладонь Севы как-то уж очень чувственно обхватила ее спину, бедро Саши оказалось зажато между бедрами партнера; он навис над ней, вынуждая наклониться, прогнуться назад, как это делали танцовщицы во французских кабаре Бог знает, где насмотрелся, откуда знал, неужели тоже бывал в Париже?..
Ах ты, кралечка моя хрипло пробормотал он, вжимаясь в нее, Давай, покажи себя! Покажи, какая ты свободная вольная как птица
Вдруг пластинка жалобно взвизгнула и замолчала кто-то сдернул ее с граммофона. Грохнул стул, отброшенный ногой и перевернувшийся, и голос Махно, перекрывший все остальные голоса и звуки, бешено закричал:
Прочь! Прочь от нее, сукин сын! Застрелю!!!
Сева отпустил Сашу, отпрыгнул в сторону, но, видимо, привыкший к подобным сценам и вспышкам гнева у атамана, не ринулся бежать вон из комнаты, а, подняв ладони вверх, пошел прямо на Махно, грозившего ему маузером:
Нестор Что ты?.. Что ты?.. Я же ничего! Просто показывал даме пируэт!
Кобель ты херов! Здесь тебе что, бардак?!
Прочие шарахнулись кто куда, давая мужчинам место, чтобы разобраться между собой. Саша стояла посреди комнаты -дура дурой и не знала, куда ей деться: все от нее сразу отвернулись, даже Лёвка смотрел сквозь, пустыми глазами, словно она стала невидимкой.