Павел сделал над собой усилие и, свирепо глядя на Машку, подошел, кратко пожал руку приятелю и присел на край хлипкого стула.
Ты не поверишь, Пашка, но Мария только что мне пообещала, что когда я отсюда выпишусь, мы с ней будем вместе и поженимся. Вооот ты первый, кому я об этом говорю, и прошу тебя быть на нашей свадьбе шафером! радостно заулыбался Петренко. Протянул тощую руку к Машке, нежно забрал себе ее ладонь и поцеловал прямо при нем, а она она ладони не отняла, а в глаза Павлу смотреть не решалась
Тааак интересное дело кхм ну что же совет да любовь, так ведь принято молодых напутствовать, да? совершенно сбитый с толку, пробормотал Бердянский.
«Абсурд какой-то! Бред! Наверно, я все еще сплю, иначе никак невозможно объяснить все происходящее!» мелькнула в голове спасительная мысль, и он даже щипать себя не стал ну раз это ему только снится, то и пусть, а когда он проснется, Машка будет рядом с ним, по-детски сопеть ему в шею, обнимать теплой рукой, прижиматься к нему горячим бедром
***
Мария с детства ненавидела больницы и очень боялась врачей. Люди в белых халатах, особенно онкологи, хирурги, кардиологи, гастроэнтерологи все, кто занимался опасными и серьезными болезнями, и был наделен полномочиями вскрывать священную полость человеческого тела казались ей жрецами бога Смерти. В своих храмах, откуда, раз попав, можно было и не выбраться, они объявляли страдальцам волю этого жуткого бога. Назначали жертвы, проводили ритуалы, чтобы умилостивить его, умолить дать пациенту надежду, исцелить и продлить существование во плоти на дни, месяцы, или годы Они были убедительны и старательны, но их заклинания и снадобья, увы, срабатывали не всегда.
Неудивительно, что Мария старалась за версту обходить больницы и поликлиники, и переступала их порог лишь в двух случаях: если требовалась какая-нибудь справка, или если близкого ей человека а то и ее саму привозили на «Скорой помощи». Ее угнетали длинные коридоры, пахнущие хлоркой, карболкой и линолеумом, стены, выкрашенные однотонной унылой краской, палаты, где по определению нельзя было выздороветь только «улучшить показатели», в крайнем случае «пойти на поправку». Выздоравливали дома, в больницах скорбели: душная аура тоски и горя, пропитанная болью или ее ожиданиям, не давала ранам заживать слишком быстро.
В Первую Градскую они с Войновским приехали прямо из театра, после просмотра, устроенного для нее режиссером, и проведенного тет-а тет в малом репетиционном зале. Когда Антон открыл дверь триста второй палаты, Мария бессознательно помедлила, прежде чем переступить порог. За прошедшую неделю она побывала здесь четыре раза пока Андрей был в реанимации, к нему не пускали, но постоянно требовалось то одно, то другое, из списка, на ушко сообщенного старшей медсестрой: пеленки, памперсы для взрослых, кое-какие лекарства и, конечно же, деньги. Несмотря на клятвенные заверения врачей, что «больной получает весь надлежащий уход», Мария не была слепой и видела, что больница переживает не лучшие времена -и не понаслышке знала, как «работает» младший медицинский персонал, если его не контролировать и одновременно не стимулировать материально
У Петренко в самом деле не оказалось ни близких, ни дальних родственников, его семьей был театр, но друзья-артисты отчасти растерялись, отчасти были слишком загружены и безалаберны, чтобы взять на себя регулярную заботу и думать о неочевидных, но необходимых мелочах. Как-то само собой вышло и все причастные согласились что лучше всех об Андрее и его нуждах позаботиться та, что его спасла по крайней мере, до перевода в обычную палату и выписки.
Мария молча согласилась с таким раскладом, но прошедшая неделя по многим причинам -далась ей нелегко хорошо хоть, что Яков Михайлович Коган, занимавший высокий административный пост в кремлевской больнице, давний «друг семьи» и нынешний любовник мамы, узнав о происшествии, согласился немного помочь «падчерице». Так у Марии появился постоянный пропуск в Первую Градскую, редкие лекарства, нужные Андрею, и немного свободных денег.
По дороге в больницу, Войновский, все еще впечатленный совместной работой в репетиционном зале, задал ей множество вопросов и понемногу, слово за слово, вытянул все, что хотел узнать, в том числе и о происшествии с Андреем, и его последствиях, и о причинах столь сильной включенности Марии в заботы о Петренко.
Вот же ты тихушница и декабристка! покачивая головой, заметил он немного погодя. Настоящее ископаемое! В театре хреначишь на две ставки, в свободное время в больницу бегаешь, как Золушка, да еще терпишь выходки этого идиота Бердянского! И все за «спасибо», то есть, даже вообще без него?.. Ничего себе, все людям?.. Умно, просто супер! А ведь ты актриса, Мария, актриса от Бога, с очень редким типом дарования тебе нужно быть на сцене, репетировать, играть, а не горшки мыть да ведра таскать! Нет, нет, я этого так не оставлю надо что-то делать, и как можно скорее!
Ей было приятно, что Войновский так высоко оценил ее талант, и в груди затеплилась надежда,, что он в самом деле сделает что-то, сумеет помочь ей в перспективе вернутся на сцену но его властные речи и резкие оценки нравились куда меньше. Антон, похоже, прицеливался стать новым директором ее жизни и вмешаться, куда не просили.
Спорить сейчас смысла не было не место и не время, и Мария отложила все прочие дела и размышления на потом. Прямо сейчас важен был Андрей, его настроение и самочувствие. И Павел мысли о Павле не оставляли ее, с тех пор, как она ушла из гримерки после умопомрачительного секса; эти мысли были с ней, пока она наверстывала дела, и позже, в репетиционном зале, когда Антон заставил ее сперва танцевать фламенко, потом декламировать Лорку на русском и на испанском а потом импровизировать и она сыграла, сымпровизировала сцену с Невестой, уходящей в паломничество по Пути Сантьяго сыграла, вначале думая о Хулио, но в середине сцены поняла, что думает о Павле, представляет его на месте потерянного возлюбленного, и о нем читает рвущие душу строки элегии, полные неизбывной женской тоски:
Напрасно я слушаю плачущий ветер
никто не встревожит мой слух серенадой.
В глазах, еще полных привычного зова,
все больше унынья, все больше надсада;
но девичье сердце в груди изнуренной
все вспыхнуть способно с единого взгляда.
В могилу сойдет мое тело,
и ветер умчит мое имя.
Заря из земли этой темной
взойдет над костями моими.
Взойдут из грудей моих белых две розы,
из глаз две гвоздики, рассвета багряней,
а скорбь моя в небе звездой возгорится,
сияньем сестер затмевая и раня
Когда она закончила и посмотрела на Войновского, то увидела, что его бледное лицо напряжено, а в глазах блестят слезы Он выдержал паузу, а потом несколько раз хлопнул в ладоши и сказал:
Браво.
Мария, наслышанная о его придирчивости и строгости, оцепенела, поняв, что получила высшую оценку Это, несомненно, был повод для гордости и радости, но у медали сейчас же оказалась оборотная сторона: Антон схватил ее и больше не отпускал, они говорили и говорили, обсуждали и обсуждали так и поехали в больницу, и у Марии не было ни единой возможности постучаться к Павлу в гримерку или еще как-то позвать его. Обращаться же к Войновскому напрямую и говорить, что она планировала ехать в больницу не с ним, а с любовником, было неловко да и Бердянский довольно настойчиво попросил ее не афишировать их отношения. Если, впрочем, Мария все правильно поняла, и речь в самом деле шла об отношениях.
Андрей лежал в двухместной палате, но соседей у него не было (хорошо быть немножечко «блатным», протекция Когана сделала свое дело); кровать стояла в углу у окна, на нее падал мягкий свет настольной лампы, так что по наволочке, по одеялу и изножью простыни скользили причудливые тени.
Увидев входящих к нему посетителей, Петренко заулыбался и приподнялся на подушках:
Маша! Тоша! Как же я рад вас видеть, ребята!
Тише-тише, не прыгай! упредил его Антон. Мы сами к тебе подойдем