Таисия Попова - РиДж стр 3.

 Прямо-прямо не такие у тебя были двадцать?

 Нет, не такие, я два раза сказал!

 А двадцать один?  она улыбнулась вдруг, и это очень помогло мне удержаться от резких движений.

 А в двадцать один у меня уже была ты.

Я надеялся, что разговор окончен, но она тронула меня за плечо жутко беспомощным и деревянным жестом.

 Почему так? Не может быть. Почему?

 Что почему?  вся эта сцена показалась мне каким-то плохим квадратом репетиции, и даже захотелось проснуться.  Почему у меня никого не было? Ты вот прямо тут у меня на работе хочешь поговорить об этом?

 Ничего такая у тебя работа, Джонатан,  стиснула зубы Марта, и я вдруг понял, что она злится.  Менять тела и руки. Три часа подряд.

 Знаешь что,  сказал я, косясь на сцену, потому что шли последние минуты перерыва,  у тебя тоже никого не было. И? Давай я этим повозмущаюсь.

 Ну, я старообрядец,  сказала она с гордой усмешкой.  Меня не так воспитали.

На этом месте у меня в голове полыхнула молния. Ее не так воспитали, поэтому она стоит здесь посреди Парижа на нашей репетиции и спрашивает, чем я таким был занят в двадцать, что у меня никого не было. И говорит, какая счастливая у нее была жизнь, что у нее никого не было и пятью годами позже. И все это у меня на работе, когда я ничего не соображаю в этой песне, ничего не соображаю в этом Париже, и еще у меня отчаянно болит колено. И это у меня спрашивает человек, который по трое суток может не говорить ни слова и первый сам вообще никогда не начинает разговор.

 Марта,  у меня самого начал пропадать голос от бешенства,  а знаешь, меня тоже не так воспитали. А если хочешь спросить, как меня воспитали, то давай потом, а сейчас давай я пойду тела и руки поменяю, а то это моя работа. Вон посмотри, нас семнадцать человек там стоит, и у всех такая работа.

 Ты мне врешь,  упрямо сказала она, глаза у нее стали мокрые, но она это явно не чувствовала,  у тебя пресс, хвост до локтя, глазищи и что угодно еще. Как это у тебя никого не было.

И тут мне стало ее жалко. Вот жалко. Жалко, как человека, который не знает, что Земля вокруг Солнца вращается.

 Марта, слушай,  было смешно, но обидеть ее уже не хотелось,  а у тебя коса не до локтя, а до попы, глазищи тоже есть, и ростом ты с моделей. А чего у тебя никого не было?

Она смотрела на меня молча, а я больше не мог задерживать репетицию. И разговор этот меня тоже вымотал, как полчаса растяжки, только мышцы не прогревались, и облегчение не приходило.

Спиной чувствуя на себе взгляд Реды, который уже держал руки, как дирижер оркестра, готовый махнуть звукооператорам, я попытался погладить на прощание Марту по голове, но она отклонила голову.

 Пожалуйста! Встаем на поклоны! Avoir 20 ans! Les Montaigu! Les Capulet!  закричал хореограф со сцены, поворачиваясь к нам в зрительный зал уже раздраженно. Перерыв закончился.

Взвинченная Марта смотрела на меня мокрыми глазами, яростно и жалобно, не пытаясь больше ничего спрашивать.

 Я работаю,  сказал я на выдохе.  Марта, всё, я работаю.

 Tu travailles,  кивнула она почти беззвучно.

 Я тебе дома все скажу, ок?

 Сomme tu veux toi,  она развернулась и пошла наверх к выходу из зала.

 Что это значит?  крикнул я вслед.

Она обернулась, как кошка, через плечо, и первый раз за эти мучительные пятнадцать минут слегка улыбнулась. С еле заметным превосходством.

 Я тебе дома скажу.

3. Марта. Un jour

Я вышла из Дворца Конгрессов, как в день его кастинга, и пошла, держа руки в карманах, куда-то. Куда угодно. В центре хорошо бродить, потому что всюдуПариж, и эти бесконечные улочки, скверики с платанами и лестницы ведут тебя дальше и дальше.

Бродить пришлось до темноты. Каждый час у меня пересыхало в горле, я покупала воду, выпивала залпом целую бутылку и снова шла ходить. Эта песня про двадцатилетних звучала и звучала у меня в ушах.

Может, дело в том, что я никогда не видела такого балета и не слышала таких песен,  говорила я себе самой. Может, настоящий классический балет еще похлеще, не зря все эти легенды об ориентациях и стеклах в пуантах обступают этот мир в три слоя облаков.

Но думать о таком было совершенно нестерпимо. Нестерпимо было воображать эти кадры, а они плыли и плыли перед глазами. Меня не так воспитали. Я старообрядец, меня не так воспитали. Его взорвала именно эта фраза, я помнила, но и сейчас никакой другой ответ не приходил мне в голову.

Идти домой не хотелось совсем. Говорить с ним непонятно о чем, или снова ссориться, или ничего не спрашивать и сделать вид, что это был ничего не значащий эпизод,  все это было одинаково плохо. Первый раз за эти два месяца мне не хотелось видеть его. И находиться рядом с ним. Телефон я выключила еще утром, пока смотрела репетицию, а включать и видеть пропущенные звонки тоже не хотелось.

К девяти вечера я все-таки спустилась в метро и долго стояла, пропуская вагоны. Может, никуда не ехать. Так и сидеть тут, до самого последнего поезда. Не хочу ни о чем говорить. Вот бы я была как эти девочки в балете. Как, интересно, они умудряются петь на такой скорости в танце, ведь дыхание должно сбиваться на первом же такте? И как их слышно без микрофонов? Как там все устроено? Почему они так легко сливаются все между собой на сцене, разлетаясь на следующий же счет, откуда они берутся, как их растят, чтобы этот праздник воспринимался ими как работа? Если бы быть такой, можно было бы не стараться ничего говорить.

Перед домом я тоже долго стояла, задрав голову и смотря на окно. Может, простоять до темноты. Он ни за что не проснется, если я приду после отбоя, режим дня и питания у него с этой хореографией как в пионерском лагере, только еще строже. Углеводы! Сахар! Я не пью кофе, оно давление расшатывает! Ах, десять вечера, я же не высплюсь! Мне в пять вставать, мышцы должны быть прогреты как следует к началу работы!

Накручивать себя долго не вышло, потому что Джонатан подошел к окну и приклеился к стеклу. Не открывал форточку, не махал мне выключенным телефоном, не вышел из подъезда и вообще никак не выразил своего настроения. Просто стоял в прямоугольнике света, глядя вниз на меня с третьего этажа вниз через стекло. Когда он не двигался, я не могла долго это терпеть, потому чтоговорила, кажется?  сразу возникало ощущение, что он отсутствует. Выключалась трансляция. Нет, я до сих пор не знаю, как это описать. Он был, пока двигался, и этот язык динамики я тогда понимала лучше, чем его слова.

Перед самой дверью я долго искала ключи и все еще не хотела заходить, но он открыл дверь неслышно и сразу притянул меня к себе на пороге с каким-то невероятным облегчением.

 Я думал, ты решила от меня уйти,  сказал он мне в волосы.

Мне показалось, он специально обнял меня так быстро, чтобы не видеть моих глаз, и попыталась вывернуться, но он тут был на своей территории, да. На территории языка тела, на котором я не могла сказать ни слова.

 Куда я от тебя уйду,  я стояла, как каменная, не реагируя на его объятие.

 Вот и я весь день думаюи найдешь же, куда,  он разжал руки, отступил на шаг и сел на край стола.  Марта, если мне надо что-то тебе объяснить или рассказать, то мне не жалко, но я не знаю, что случилось.

 Нет, наверно, тут нечего объяснять,  я отводила глаза и почему-то все хваталась за распущенную косу, как будто волосы защищали меня от его ударной волны эмоций.  Ничего не случилось, чайка Джонатан, пожалуйста, не трогай меня.

 Я тебя все время не трогаю,  сказал он очень спокойно, убирая правую руку за спину (у меня даже мурашки по коже побежали от этого жеста),  и по-моему, это уже плохой вариант. Говори, что это было.

 Что? Где было?

 На репетиции. Днем. Сегодня.

 Ничего не было особенного, мы же уже все там обсудили,  я пыталась пройти мимо него в ванную, но он выставил ногу в проход и смотрел на меня насмешливо,  ну просто я никогда не думала, что твой балет выглядит так. Я видела в Питере другой балет. В Мариинке и в Михайловском. А тебя я совсем не видела на сцене, ты же знаешь. Я ведь не знала, как ты на самом деле танцуешь.