Нет, я не тебя стесняюсь вообще, я стесняюсь распущенных волос. Это для меня все равно что раздетой ходить. Нет, даже хуже. В теле нет ничего красивого, а волосыэто чудо.
Ну, насчет тела я бы тебе возразил
Возрази, медленно проговорила она, не отнимая рук.
Как же ты при мне каждый день расчесывалась? спросил я уже шепотом, дотрагиваясьвторой раз за этот долгий вечердо этой чудной косы.
Привыкала у нее пропадал голос при любом прикосновении или движении, но тогда я еще не понимал этого. Танцоры не знают, что многие люди не могут одновременно двигаться и говорить.
Тогда я и вообще ничего еще не понимал в ней, еще меньшев других людях, да и про самого себя знал только несколько вещей: что я прошел кастинг в «Ромео и Джульетту», что мне двадцать один год, что мне предстоит жить в чужом незнакомом языке, и вот уже двадцать очень долгих, слишком долгих минут я знал, что я останусь тут не один.
Джонатан внезапно позвала она меня шепотом, замерев.
Что?
Больно мне не сделай.
Что значит «больно мне не сделай»?
Она молчала, задерживала дыхание и все прятала глаза, как будто пытаясь уменьшить мое присутствие рядом с собой.
В тот момент я и не думал, само собой, как много места может занимать в твоей жизни другой, совсем чужой поначалу для тебя человек. Как не хочется соглашаться и отдавать территории, какой протест бывает против чужой мысли, как трудно бывает просто находиться вдвоем в одной комнате и состыковывать ваши непохожие жизни.
Про эту ночь я потом вспоминал постоянно только две вещи: как она то и дело сдавливала мне ладонь с коротким «больно», не давая высвободить руку, и как ее волосы текли, словно водопад, с подушки, со спинки кровати, с ее плеча, спадали между нами, как темная вода, заслоняли ее глаза и делали ее похожей на русалочку.
Русалочка Марта, сказал я ей, убрав спутанный ручеек волос с лица, почему тебя никогда не стригли?
А тебя почему? она смотрела на меня сквозь полузакрытые веки, не отпуская мою руку.
Ну, меня некому было заставить, я провел рукой по хвосту, хотя здесь, наверно, придется.
Тогда и я хочу! встрепенулась она, открыв широко глаза.
Нет, пожалуйста, нет! я вцепился ладонью в темную прядь. Оставь!
Как скажешь, откликнулась Марта из темноты и провалилась в сон, как в обморок, все еще придерживаясь за мои пальцы.
Утром я дал ей денег на неделю, пытался что-то рассказать про местную кухню, но она ежилась и смотрела мимо, так что пришлось умолкнуть. Ничего, разберется. Я сам плохо привыкал к евро, потому что в первые мои поездки во Францию с мамой и первые гастроли с академией тут еще были франки.
Ты мне дашь денег? спрашивала она робко, выглядывая на меня из одеяла и сдавливая в запястьях руки, как в театре.
Конечно. У тебя же нет.
Она молча кивнула, почему-то пристыженно опустив голову.
Да все в порядке, Марта. Нас же двое.
Она глянула на меня растерянно, и от этого взгляда меня пробрало сумасшедшей нежностью, я рухнул на кровать, цепляя ее сжатые руки, бормоча что-то дурацкое и восторженное, а замерзшая русалочка вздрагивала, не отбиваясь, но и не реагируя почти. Через много-много ночей я понял, что все ее ощущения исходят из рук, как будто солнечная батарея вмонтирована ей в запястья, или же оба круга кровообращения русалочкам заключают не в сердце, а в руки. Но тогда я еще не чувствовал ее, как себя. Просто не мог удержаться ни от чего. Зачем же еще Париж, как не для любви и танцев.
Потом мы поехали к Нотр Даму, все ещё ранним утром. Почему-то не выходило спать, тело было полно какой-то новой тяжестью, особенно в запястьях, словно в них налили теплой воды.
Марта молчала, все так же смотрела на Париж во все глаза, на меня взглядывала изредка и несмело, только часто дотрагивалась до моей руки, как и ночью, а потом убирала руки в карманы.
На острове Ситэ она вросла в землю, глядела, не моргая, на шпиль, а потом вдруг сорвалась с места и побежала к Собору, вообще, видимо, забыв про меня.
От неожиданности я тоже встал как вкопанный. Догнал ее уже у дверей Собора. Она не спешила заходить, стояла перед огромными дверями, запрокинув голову, и глаза ее слезились то ли от ветра, то ли от наплыва чувств.
Он настоящий, ты видишь? пробормотала она, не оборачиваясь.
Кто, собор Парижской Богоматери? засмеялся я. Да, а ты что, думала, он игрушечный будет?
Марта обернулась ко мне, мелькнув заплаканными глазами, метнулась, обняла меня быстро и неловко, а потом вжалась в эти двери всем телом и зацарапала орнаменты и выступающие скульптуры из библейских сюжетов пальцами, как котенок.
Ты не понимаешь, чайка Джонатан, он настоящий Нотр-Дам де Пари он существует.
Давай зайдём, мне было холодно на ноябрьском ветру, а она в своей парижской сказке как будто вообще не замечала погоду.
Подожди. Подожди.
Я смотрел на эту плачущую русалочку, прижавшуюся к темной дубовой двери, мимо этой двери я столько раз проходил, не вникая, что на ней нарисовано, ну собор, да, красиво, один из многих католических храмов, вон и в Кёльне такой, и в Милане, и в Дрездене, и во Флоренции. Надо будет съездить во Флоренцию с ней, среди этой итальянской архитектуры она вообще потеряет дар речи.
Почему ты никогда не была в Европе? спросил я, когда мы наконец вошли внутрь собора.
Что? спросила она недоуменно и даже остановилась.
Если ты так любишь Париж, почему ты не ездила сюда?
Ты серьезно? глаза у нее сделались размером с блюдце, и даже в темноте собора это было видно. Ты правда не знаешь, почему люди не путешествуют?
Ты можешь просто взять и ответить на вопрос?
Марта вытащила из кармана кошелек и очень демонстративно открыла его передо мной.
Там лежала ровно одна бумажка в 10 евро. И монеты. Монеты были рубли, а не евроценты, и я впервые подумал, что гонорар за работу в РиДже буду получать в евро, хотя о деньгах не думал до того вообще и готов был работать там бесплатно, в крайнем случае за еду.
У тебя совсем нет денег? Поэтому ты не взяла обратный билет?
Нет, билет не поэтому. Я не была в Париже, потому что у меня нет денег на Париж, сказала она очень спокойно и очень насмешливо.
Если хочешь, я куплю тебе билет.
Она взяла меня за руку тем же робким жестом, какой я впервые увидел у нее этой длинной ночью.
Emmene-moi, Jonathan, прошелестела она еле слышно, как будто сами стены собора, которым восемь веков, могли подслушать ее. Меня ударило в спину жаркой волной, я потянул ее к себе и впервые поцеловал, при всех, возле чаши со святой водой, никого не стесняясь, ни туристов, ни охраны, не статуй католических святых, строго глядевших на нас из-под сводов Нотр-Дама де Пари.
Париж мой. И нас тут двое.
8. Марта. Le chant de l'alouette
Шесть дней его кастинга я просто гуляла по Парижу, не решаясь ехать куда-то далеко. Каждое утро я подолгу сидела на кухне в хостеле, болтая с местными из регионов и с американскими туристами, потом ходила по Монмартру, одолевая подъемы, заходила в базилику Сакре-Кёр, пила кофе и ждала. Ждала дня, когда он что-нибудь решит. Пыталась представить, как это будетвпервые. Для меня, конечно, впервые. Для негону, зато он знает. Наверно, больно. Говорят, что больно. Неужели он правда сделает мне больно?
Когда мы вернулись в хостел почти к полуночи, девушка на ресепшен сказала нам, выдавая ключ:
Il n'y a personne dans vos chambre.
Что? заинтересованно остановился Джонатан. Что она сказала?
Ничего, я опустила глаза.
There're no people in your room before two p.m., повторила девушка внятно и уже открыто улыбаясь ему.
Merci! он схватил ключ со стойки, улыбнулся ей, блеснув глазами, и еле ощутимым движением тронул меня под локоть.
Было страшно, но не так, как в аэропорту или в первый день одной в хостеле. А как будто готовишься первый раз войти в воду. Щекотно рукам, холодно запястьям и жарко голове. Еще голове было тяжело от веса волос, как будто взгляд Джонатана еще с самой смотровой добавил им тяжести.
Боишься? спросил он, еще не дотрагиваясь до меня, но уже никуда не отпуская глазами.
Тебя? Нет.
А чего боишься?
Я боли боюсь.