Прости меня выстрелом.
Округлились его очи. Казалось, молнией пронзили мои слова. Позорно утопаю я в его голубых, бездонных океанах, окончательно идя, стремясь на дно.
За что? словно скрежет металла. Осиплым голосом: смертник вымаливал пощаду. Виновато, устыжено опускаю взгляд.
Разъедающие душу и плоть секунды сомненийи самое важное, как на духу.
Глаза в глаза:
За всё.
Сверлю молитвой.
И вдруг ход Кости: полуоборот меняется на полноценное участие.
Рублю поспешно, резво я и окончательно, разрывая вервие гильотины над своей шеей:
Я не должна была тебя прогонять Прости меня жгучая пауза, заикаясь, задыхаясь, прости тупорылую идиотку Не знаю почему Не знаю, но ты мне очень нужен, испуганно зажмурилась я, давясь болью.
Терзающие, расстрельные мгновения тишины. Жуткого безучастия минуты-вечность Кровью захлебнулось сердце. Треснула душа. Жжет в груди дыраначато самосожжение
Сухим, мертвым шепотом, склоняя голову:
Я не могу без тебя приговариваю я себя на вечные муки: с тобой, или без тебя, мой беспощадный истязатель.
Застыли на ресницах слезыпредательская дрожьи потекли гадкие, обличая меня как самое глупое, мерзкое, жалкое, безвольное отныне существо, раба твоего проклятого.
Вдруг рывок, напор, шумотчего даже дернулась я в испуге. Широко распахнула веки, жадно выпучила глазазахлебнулась страхом. Нахрапом ухватил меня за шею, проникая, зарываясь пальцами в волосы, невольно причиняя боль, утопил в благодатной хватке мое лицо. Жадный, больной, запойный, грубый поцелуй, будто к самой душе свою душу хотел втолкнуть. В момент отвечаю, страшась, что доля медлительности, сомнений может лишить меня самого драгоценного
Невольный натиски повалил на стену. Струи горячей воды коснулись нас, помчали по коже жаля своим палящим зноем: лицо, губы временами даже прорываясь в рот, едва мы делали рывками вдохи; плечи грудь, ягодицыбудто вторя блаженным касаниям, ласкам сладкому блужданию рук Пахомова, что то и дело меня голодно, властно сжимал за плоть, дразня, пробуждая, накаляя потаенные, древние инстинкты, рождая из жаждыстрасть.
В момент скользнула я по его торсу, ныряя к лацканам рубашки: стаскиваю, едва не разрываю одежину на нем. Поддается. А затем и вовсе впиваюсь пальцами в бляху его ремня. И пока мой деспот творил свою бесстыдную феерию, доводя меня до протяжных, вожделенных стонов, я вершила свой суд.
И вдруг пиликанье. Тихое, но пронзительное, рвущее пелену в сознании.
Тотчас дрогнул, дернулся от меня Костя.
Резво толкнул в сторону, отчего буквально слетела, рухнула я на пол.
Они здесь, прорычал.
Кто? растеряно я, шепотом.
Не ответил. Лишь:
Не вставай! приказное И уши закрой руками.
Зажалась покорно в углу я, подмяв под себя колени. Ладонями исполнила веление, веря своему захватчику: как спасителю, как учителю, как господину
Притиснулся спиной вплотную к стене Пахомов.
Щелчок замка: за паром, мутным пластиком душевой кабины и не видно кто, что, сколько.
Но вдруг тихий повторяющийся свист, глухие стукии враз дверь изрешетиласьа напротив стена усеялась созвездием дыр, разбивая, кроша плитку. Зажмурилась я жадно, скрутилась сильнее, глупо прячась от режущих, кусающих плоть осколков.
Зажал курок и Пахомовгромогласные, оглушительные выстрелы, разрывая лживую тишину не менее беспощадным перезвоном клекочущей смерти.
Глава 20. Отступничество
Глава 20. Отступничество
***
Не вставай! приказное И уши закрой руками.
Зажалась покорно в углу я, подмяв под себя колени. Ладонями исполнила веление, веря своему захватчику: как спасителю, как учителю, как господину
Притиснулся спиной вплотную к стене Пахомов.
Щелчок замка: за паром, мутным пластиком душевой кабины и не видно кто, что, сколько.
Но вдруг тихий повторяющийся свист, глухие стукии враз дверь изрешетиласьа напротив стена усеялась созвездием дыр, разбивая, кроша плитку. Зажмурилась я жадно, скрутилась сильнее, глупо прячась от режущих, кусающих плоть осколков.
Зажал курок и Пахомовгромогласные, оглушительные выстрелы, разрывая лживую тишину не менее беспощадным перезвоном клекочущей смерти.
Палящие, изуверские секунды обрекающей, обличающей тишины. Движение Кости. Взвизгнула дверь, сопротивляясь, на обломки налетая, что скопились в направляющих.
С опаской шаг наружу.
И вдруг резво, командой прогремел его голос:
За мной!
Тотчас подчиняюсь. На коленях по грязному полу, по осколкам, невольно рассекая плоть до крови выползаю наружу. Попытки встать окончательно, выровняться на ногахкак вдруг жуткое прозрение. Наш убийца лицо знакомое, до боли, до дрожи. В момент рухнула я рядом с ним. Потянулась невольно рукой, будто выискивая в очередном мертвом зазеркалье выбор для грядущего.
НЕ ТРОГАЙ! яростное, с испугом.
Силой ухватил меня за руку Костя и потянул на себя.
Сопротивляюсь импульсивно:
Это Серега! Науменко! отчаянно завопила, завизжала я, словно ополоумевшая. Серега наш!
По щекам потекли жгучие слезы.
Распятый прозрением, все же не отступает Пахомов:
ТЕМ БОЛЕЕ! железной хваткой впился в запястье и дернул на себя.
Словно куклу тряпичнуюк душу. Схватил свою, сбившуюся от потока воды в углу, мокрую рубашку, выкрутил и тотчас протянул мне. Приказное:
ОДЕВАЙ!
Стою, огорошенная. Ничего не понимаю: только жуть колотит гвоздями сознание, вторя больным эхом совсем иные мысли: Серега! Науменко! Как так? А ведь стрелял! Стрелял же!..и в меня заодно. Но за ЧТО?.. ЗА ЧТО ТАКОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО?
Шаг ближеи силой ухватил меня Костя. Словно дитя малое, живо одел, набросил одежину мне на плечии, не возясь с пуговицами, в момент вцепился в запястье, обвившись путами, потянул за собой, рванул на выход.
Оружие наготове.
Пристальный взор по сторонам.
На лестницучуть ниже на этаж, и по коридорув чей-то номер.
Взвизгнула испуганная "постоялица", прикрывая свою наготу и судорожно прижимаясь к мужчине (что лишь ошарашено, обомлев, наблюдал за жутким вторжением).
ПИКНИТЕЗАВАЛЮ! рявкнул Пахомов.
Бег к окнуоткрыть оное и выбраться на широкий выступ, пуститься вдоль по парапету.
Темно на улице. И лишь ржавые струи света от фонарей дают возможность нам, безрассудным эквилибристам, балансировать между жизнью и смертью, между прошлым и так нещадно, до пугающего переменившимся, будущим. Но даже не так страх сейчас от происходящего меня душил, не так боязнь за себя разрывала сознание, как неоспоримо-оспоримая, невыносимая, пронзающая до дрожи, картина: Сереги Науменко больше нет, и онпредатель.
Еще шаги едва ли не вслепую за пеленой слез, дурмана и отрицаниякак внезапно, ухватив меня за поясницу, Костя вмиг толкнул вбок. Взвизг мой отчаянныйсорвались в шальную пропасть. Мышцы сжались в теле от ужаса; сердце буйно заколотилось, затрепыхалось в груди, переходя, казалось, уже все дозволенные бешенства грани. Секундыи колкое, пружинистое приземление (грохоча приговором "жить"). Испуганный взгляд метнула я около, пытаясь хоть как-то в этом сумасброде, в панике, в спрессованной до жестокости и прострации истерике опередить, познать, впустить в мысли истинность происходящего. Мусорные баки, в которые едва ли не с головой мы нырнули, входя в черные пузатые мешки, местами прорывая их, разрывая на части и погружаясь целиком в отбросы, обо что-то режась, стесывая, сдирая кожу до крови.
Но не дает даже упиться отвращением или жалостью к себе, осознать, что опасность позади, как снова силой хватает меня Пахомов, отрешенную, и тащит, волочит, будто чемодан, за собой.
Выбрались наружу и перебежкой (босой, по пробирающему стынью до кости асфальтувторя шпорам холодного осеннего ветра, что иглами вонзающегося в меня, облепленную мокрой, ледяной, не менее разъедающей плоть, нежели всё остальное, рубашкой) бросились в сторону парковки.
Чей-то автомобиль. Ловкие движения, тихое пиликаньеи поддался угрюмый, спящий зверь.
Садись! жестким велением.
Нырнули оба в салон.
Завел двигатель, педаль газа до упораи рванули долой