В гостиной Марию ждал настоящий Вифлеемский вертеп. Не маленький ящик с фигурками, который таскают по улицам бродячие кукольники, а настоящий театр, действо со всеми основными и малозначительными персонажами. В отличие от святого Франциска, я не мог оживить своих маленьких актеров, но попытался научить их двигаться. Прибывшие издалека волхвы, Валтасар, Мельхиор и Гаспар, были сотворены мною из трех купленных в лавке марионеток. Жюльмет выпросила у кастелянши несколько обрезков серебряной парчи и сама перехватила их ниткой, чтобы придать сходство с восточным платьем. Колпаки с золотыми звездами вышли из шелковистой флорентийской бумаги с герцогским гербом. Подвешенные на крестовину мудрецы бойко сгибали колени, вздергивали руки и отвешивали поклоны. Остальные участники, святое семейство, пастухи, дети, ягнята и прочие мелкие обитатели хлева были не столь подвижны. Я пытался самостоятельно сделать марионетку, но из-за малого опыта они получались тяжелыми и неуклюжими. Поэтому я ограничился руками праведного Иосифа и головой Девы Марии. При каждом удобном случае бородатый муж воздевал руки к небу, будто беспрестанно удивляясь, а Богоматерь клонилась к младенцу. Сам божественный ребенок безмятежно дремал в яслях, выстланных настоящим сеном. Компанию ему составлял ягненок, чуть поодаль, прикрыв морду пушистым хвостом, лежала собака. А за спиной девы Марии, выгнув спину, стояла кошка. Двое пастухов жались у входа в хлев. Они не особо мне удались, поэтому я задвинул их в угол, нахлобучив им на головы детские шерстяные колпаки. Присутствовали тут и дети. Две девочки и два мальчика. Старшая девочка держала за руку самого младшего. На ее платьице тоже расщедрилась кастелянша, мадам Жуайез. Одно из шелковых платьев герцогини пришло в негодность по вине неосторожной прачкирукав был разорван от плеча до манжета, и уцелевшая часть его была предоставлена в полное распоряжение Жюльмет. Она сшила кукольный наряд и украсила его споротым хозяйским кружевом. Она потратила на это уйму времени, несмотря на то, что в качестве вознаграждения я мог предложить ей только свою признательность. Жюльмет также вызвалась поговорить с кухаркой, суровой, горластой женщиной, которую герцогиня переманила у своего сводного брата Вандома. Та обещала приготовить большой королевский пирог с миндалем и запрятать в него огромный боб.
Моей особой гордостью было устройство самовозгорающихся светильников, которые я расставил вокруг всей кукольной группы. Я соединил подсвечники льняной нитью, которую предусмотрительно пропитал маслом. Эта нить была подобна узкому мостику, по которому огонь перебегал от одного свечного фитиля к следующему, оставляя за собой полукруг из огненных лепестков. Мне не один час пришлось повозиться, чтобы выбрать подходящую длину нити, при которой она не сгорала бы слишком быстро или, наоборот, замедленным тлением не грозила бы пожаром. Зрелище в результате получилось завораживающим. За тонкой пергаментной ширмой, которую я установил вокруг импровизированной сцены, один за другим вспыхивали крошечные факелы, наполняя евангельский сюжет золотистым светом. Лица проступали постепенно, сначала озабоченный хмурый Иосиф, затем приплясывающие от нетерпения дети, полные благоговения узкие темные лица мудрецов и наконец, когда загоралась последняя свеча, звезда Вифлеема озаряла счастливую мать. Прозрачные тени танцевали на кукольных лицах, придавая им почти чувственную подвижность, а ягоды остролиста в неувядающей листве горели, будто сорвавшиеся со лба праведника капли крови.
Теперь оставалось только ждать. Как всегда, герцогиня постаралась сделать так, чтобы я до последней минуты не был уверен, состоится наша встреча или нет. Все может быть напрасно. Я лишен предвкушения праздника. Убеждаю себя, мастерю, а сомнение гложет и мучит.
Но тревожусь я напрасно. Когда отец Бенедикт, монах из аббатства Руаомон, отслужил утреннюю мессу в часовне, слышится грохот колес. Вошедший Любен объявляет, что Мария со своей нянькой прибыли.
У моей девочки лицо почти суровое. Она не срывается с места и не бежит мне навстречу, а делает осторожный шаг. Это не признак обиды или отчуждения. Она всего лишь подыгрывает мне. Я только что сам закутался в плащ безучастия. На нас смотрят, нас изучают. А мы учимся притворяться. Сначала я научил свою дочь скрывать боль, теперь я учу ее скрывать радость.
Несколько месяцев назад, в одну из наших предшествующих встреч, герцогиня вернулась раньше времени и стала свидетельницей нашей дурашливой безмятежности. Мы слишком шумно радовались и даже затеяли беготню вокруг пустых бочек, выгруженных посреди двора. Ее высочество сочла это за непозволительное превышение отпущенной на мою долю радости, и меня в очередной раз наказали недельным пребыванием в oubliette. А затем последовала долгая мучительная неопределенность, в которой так ловко перемещается и действует герцогиня, когда мне остается только гадать, увижу ли я свою дочь в отпущенное мне земное время, или мне придется довольствоваться воображением. Она вернула мне надежду только после долгого методичного глумления, когда, исчерпав весь свой инквизиторский пыл, обратила меня в бесчувственный обрубок. Встревоженная моей неподатливостью, она наконец отступила, а я усвоил плохо выученный урок.
Тиран изнуряем ревностью, он не прощает тех, кто, презрев страх, отвращается от него в мыслях своих. Страх, любовь, даже ненавистьвсе должно принадлежать деспоту. А я позволил себе отвлечься, перевел взгляд на другой предмет. Однажды я уже совершил ошибку, но быстро забыл о ней и совершил вновь. Если неосторожность последует и в третий раз, последствий не избежать. Непоправимых последствий. Нам с Марией следует быть осмотрительными, иначе мы потеряем последнее, что у нас осталось. Поэтому, когда мне все же позволили ее увидеть, я точно так же, как когда-то при прощании, многозначительно приложил палец к губам и покачал головой. И девочка пяти лет, едва осознающая себя, немедленно разгадала посланный ей знак. Она прочитала на моем лице предостережение, постигла его разумом крошечной птички и разгадала опасность. Скрыться, затаиться от хищных, ревнивых глаз. Нельзя дразнить изголодавшегося зверя. Мария застыла и только моргала, ожидая, когда я сам подойду к ней.
Это такая игра, прошептал я ей, прежде чем увести.
Она кивнула. Несчастные дети быстро взрослеют и быстро учатся.
Во второй раз напоминать не пришлось. Мария выбралась из экипажа и чинно, даже не глядя по сторонам, ожидала, когда я, так же чинно и нарочито медленно, с видом почти скучающим, сдерживая рвущееся сердце, спущусь по ступенькам и возьму девочку из рук ожидающей няньки. Только закрыв дверь за Любеном и для верности прислушавшись, я протягиваю к ней руки. Мария, удостоверившись в правильном понимании моего жеста, позволяет себе пошевелиться. Она подпрыгивает, как мячик, и ее маленькие ручки обвивают мою шею, сомкнувшись, как замочки. Но и в безопасности моих апартаментов, с верным стражем на подступах, мы все еще сохраняем настороженное молчание. Мария прижимается ко мне, как потерянный и найденный детеныш, а я удивляюсь этому беспомощному теплу на своей груди. Сначала я безмолвно хожу по комнате и только слушаю крохотное сер дечко. Возможно, я слишком сильно сжимаю ее, потому что Мария с осторожностью, затем решительно пытается высвободиться. Она ворочается и тихонечко подхихикивает. Тогда я ее чуть подбрасываю, шуршащую кружевом, невесомую, и она наконец смеется. Теперь можно. Соглядатаев нет.
Я не тороплюсь представить ей составленный мною сюжет. Ей еще нужно перешагнуть пропасть двухмесячной разлуки. Мария начинает со своего обычного ритуала демонстрации своей телесной ловкости, как делала это, когда научилась ходить. Ей как будто необходимо пройти весь путь заново, совершить прежние подвиги, снова окунуться в минуты безмятежных шалостей. В доме суровой бабки она почти лишена радости движения, правила благопристойности обратились в клетку, а со мной она резвится, как щенок.
Папа, смотли-ка! Смотли!
Она уже сносно выговаривает «р», но из особого удовольствия пренебрегает этим звуком. Возможно, в качестве рождественского подарка ей предписано зачитать мне несколько строк из катехизиса или продекламировать один из нравоучительных псалмов. Но она предпочитает совершить кувырок. И с моей помощью походить на руках. Когда первые восторги стихают и она, запыхавшись, вновь забирается ко мне на руки, я представляю ей своих заждавшихся актеров. В комнате царит полумрак, ибо за окном только слабое свечение заиндевевшего солнца, и девочка не сразу различает фигурное скопление. Но затем я совершаю то, о чем мечтал все предшествующие дни: подношу свечу к первому укрытому за ширмой светильнику. Он, потрескивая, вспыхивает. Разливается первое золотое пятно, и Мария приглушенно ахает. Перед ней бородатый Иосиф, он чуть ниже ее собственного роста, в белоснежной хламиде, строгий и торжественный. Тут вспыхивает второй фонарь. И появляются дети. Мария подпрыгивает и едва не машет им рукой, призывая знакомиться. Вспыхивает третий, и она видит дремлющего пса, испуганного ягненка, ожидающих пастухов. В полукруге света возникают мудрецы. В отличие от других персонажей, онимарионетки, и по этой причине выглядят довольно нелепо. Мне пришлось подвесить их к перекладине от ширмы, поэтому выглядят они отнюдь неподобающе моменту, понурыми и безучастными. Но стоит мне взяться за вагу и тронуть полукруглое коромысло, как одна из кукол оживает, поднимает голову и обводит сцену почти удивленным взглядом. Глаза у мудреца неестественно большие, с блестящими зрачками, куда вставлены кусочки черного агата. Он поворачивает голову туда-сюда, двигает руками, осторожно переступает.