- Я только разрешила все вопросы, отделявшие меня от веры, и увидела, что могу обрести. Но еще ничего не обрела.
Послушник поднял большую кастрюлю и понес ее подогревать.
- Благодарите Бога, что увидели. Сколько сейчас людей имеют глаза - и не видят, имеют уши - и не слышат...
- И не обратятся, чтобы Он исцелил их... - продолжила я близко к тексту из пророка Исайи.- Но понять это - прийти к порогу. А дальше и должно быть обращение, исцеление. Что толку, если я знаю, что надо любить людей, но не умею любить их? Или понимаю, что молитва - общение с Богом, сердцевина жизни, а не имею навыка молитвы.
- Надо благодарить Бога и радоваться, - спокойно повторил отец Михаил.- Нельзя быть всегда голодным. С вами и так произошло чудо...
- Да, чудо...- уже горячо отозвалась я. - Так мы и живем последний год - радуемся о Боге и благодарим.
- И сын разделяет... эти настроения?
- Разделяет...- серьезно и с некоторой поспешностью ответил сын.
Все засмеялись. Послушник поставил перед нами кастрюлю и чистые миски.
- Суп опять остынет...- Отец Михаил поднялся.- И извините нас, у монахов не принято сидеть за столом с женщинами - трапеза тоже имеет мистический смысл. Пообедайте, потом мы еще поговорим. А изменяться придется - куда вы теперь денетесь? Покоя не будет, надо начинать жизнь заново.
- Поэтому мы и пришли к вам.
Он остановился в дверях, касаясь притолоки верхом шапки, помолчал, посмотрел внимательно на нас обоих, улыбнулся и вышел. Отец Давид по-грузински прочел "Отче наш":
- Мамао чвено...
Это были первые слова, которые я запомнила на грузинском языке.
Я разлила суп в миски, сначала отцу Давиду, потом нам. В зеленоватой водице плавали стручки фасоли, кусочки картошки и моркови.
- Это Арчил, послушник, суп варил,- пояснил отец Давид поощрительно, когда все вышли.
- Ничего, пища благословленная,- ответил Митя.
Зато очень вкусен был лаваш с зеленью, ломтиками помидоров и огурцов. Арчил принес и открыл банку сгущенки. И после ухода отца Давида мы еще пили чай, утоляя долгую жажду и отдыхая от жары.
Свет падал через дверной проем и зарешеченное окно, выходящее в заросший травой монастырский двор. Мы огляделись. В углу застекленный шкафчик с продуктами, напротив двери - тумбочка и узкая койка. У стены сложены матрацы и одеяла, прикрытые сверху, очевидно, приготовленные для будущих насельников монастыря. Три маленькие иконки над столом, литография с ликом Казанской Богоматери. Подсвечники на две свечи с оплывшим воском. Большие глиняные кувшины. Все просто, строго и будто уже знакомо.
Мы вышли в тень под навесом террасы, опирающейся на столбы. За чертой тени в высокой траве, как полупрозрачные светильники, нанизанные на стебель, горели желтые цветы мальвы.
Джвари был огромен. Изломы крыши, сверкающей новым листовым железом, возносились над сосной, а купол плыл в облаках.
Изнутри храм был сплошь в лесах. Под ними, в отделенной от алтаря части с жертвенником, Митя увидел фисгармонию. Открыл крышку, и сильные звуки отозвались под куполом.
- Фисгармония может стоять сто лет и не расстроиться... - Он сел спиной к жертвеннику и с удовольствием принялся импровизировать.
Я устроилась на досках рядом.
Полоса света падала через оконный проем, проявляя часть фрески.
Подошел иеродиакон Венедикт и молча опустился на корточки у стены рядом с фисгармонией. Так он и сидел неподвижно, расставив согнутые в коленях ноги, облокотившись на колени и сплетя пальцы. Смотрел он слегка исподлобья, и темный взгляд был словно сосредоточен на чем-то, не относящемся к нам. Сильно лысеющая со лба голова, вмятина посередине переносицы, как будто перебитой, черные, крупно вьющиеся волосы и мелко вьющаяся черная борода - в этом лице была характерность и выразительность, но выражение его не было мне понятно.