И подо мною подгибались ноги, и я уверен, что я заснул, пока мы шли, — так внезапно и неожиданно, неизвестно откуда, вырос перед нами ряд чёрных силуэтов — паровоз и вагоны. Возле них медленно и молча бродили какие-то люди, едва видимые в потёмках. Ни на паровозе, ни в вагонах не было ни одного фонаря, и только от закрытого поддувала на полотно ложился красноватый неяркий свет. — Что это? — спросил я, отступая.
— Ведь мы же едем. Вы забыли? Мы едем, — бормотал доктор.
Ночь была холодная, и он дрожал от холода, и, глядя на него, я почувствовал во всем теле ту же частую щекочущую дрожь.
— Черт вас знает! — закричал я громко. — Не могли вы взять другого… — Тише, пожалуйста, тише! — Доктор схватил меня за руку.
Кто-то из темноты сказал:
— Теперь дай залп из всех орудий, так никто не шевельнётся. Они тоже спят. Можно подойти и всех сонных перевязать. Я сейчас прошёл мимо самого часового. Он посмотрел на меня и ничего не сказал, не шевельнулся. Тоже спит, вероятно. И как только он не упадёт.
Говоривший зевнул, и одежда его зашуршала: видимо, он потягивался. Я лёг грудью на край вагона, чтобы взлезть — и сон тотчас же охватил меня. Кто-то приподнял меня сзади и положил, а я почему-то отпихивал его ногами — и опять заснул, и точно во сне слышал обрывки разговора: — На седьмой версте.
— А фонари забыли? — Нет, он не пойдёт. — Сюда давай. Осади немного. Так. Вагоны дёргались на месте, что-то постукивало. И постепенно от всех этих звуков и оттого, что я лёг удобно и спокойно, сон стал покидать меня. А доктор заснул, и когда я взял его руку, она была как у мёртвого: вялая и тяжёлая. Поезд уже двигался медленно и осторожно, слегка вздрагивая и точно нащупывая дорогу. Студент-санитар зажёг в фонаре свечу, осветил стены и чёрную дыру дверей и сказал сердито:
— Какого черта! Очень мы сейчас им нужны. А его вы разбудите, пока не разоспался. Тогда ничего не сделаешь, я по себе знаю.
Мы растолкали доктора, и он сел, недоумело поводя глазами. Хотел опять завалиться, но мы не дали. — Хорошо бы сейчас водки хлебнуть, — сказал студент. Мы хлебнули по глотку коньяку, и сон прошёл совсем. Большой и чёрный четырехугольник дверей стал розоветь, покраснел — где-то за холмами показалось огромное молчаливое зарево, как будто среди ночи всходило солнце. — Это далеко. Вёрст за двадцать. — Мне холодно, — сказал доктор, ляскнув зубами. Студент выглянул за дверь и рукой поманил меня. Я посмотрел: в разных местах горизонта, молчаливой цепью, стояли такие же неподвижные зарева, как будто десятки солнц всходили одновременно. И уже не было так темно. Дальние холмы густо чернели, отчётливо вырезая ломаную и волнистую линию, а вблизи все было залито красным тихим светом, молчаливым и неподвижным. Я взглянул на студента: лицо его было окрашено в тот же красный призрачный цвет крови, превратившейся в воздух и свет. — Много раненых? — спросил я. Он махнул рукой.
— Много сумасшедших. Больше, чем раненых. — Настоящих? — А то каких же?
Он смотрел на меня, и в его глазах было то же остановившееся, дикое, полное холодного ужаса, как и у того солдата, что умер от солнечного удара. — Перестаньте, — сказал я, отворачиваясь. — Доктор тоже сумасшедший. Вы посмотрите-ка на него.
Доктор не слышал. Он сидел, поджав ноги, как сидят турки, и раскачивался, и беззвучно двигал губами и концами пальцев. И во взгляде у него было то же остановившееся, остолбенелое, тупо поражённое. — Мне холодно, — сказал он и улыбнулся. — Ну вас всех к черту! — закричал я, отходя в угол вагона. — Зачем вы меня позвали?
Никто не ответил.