Если бы ктонибудь мог объяснить мне, но никто не может. Ты был на войне, ты видел, — объясни мне. — Убирайся к черту! — шутливо ответил я, плескаясь. — Вот и ты тоже, — печально сказал брат. — Никто не в силах мне помочь. Это ужасно. И я перестаю понимать, что можно, чего нельзя, что разумно, а что безумно. Если сейчас я возьму тебя за горло, сперва тихонько, как будто ласкаясь, а потом покрепче, и удушу, — что это будет? — Ты говоришь вздор. Никто этого не делает. Брат потёр холодные руки, тихо улыбнулся и продолжал: — Когда ты был ещё там, бывали ночи, в которые я не спал, не мог заснуть, и тогда ко мне приходили странные мысли: взять топор и пойти убить всех: маму, сестру, прислугу, нашу собаку. Конечно, это были только мысли, и я никогда не сделаю.
— Надеюсь, — улыбнулся я, плескаясь. — Вот тоже я боюсь ножей, всего острого, блестящего: мне кажется, что если я возьму в руки нож, то непременно кого-нибудь зарежу. Ведь правда, почему не зарезать, если нож острый?
— Основание достаточное. Какой ты, брат, чудак! Пусти-ка ещё горяченькой водицы. Брат отвернул кран, впустил воды и продолжал: — Вот тоже я боюсь толпы, людей, когда их соберётся много. Когда вечером я услышу на улице шум, громкий крик, то я вздрагиваю и думаю, что это уже началась… резня. Когда несколько человек стоят друг против друга и я не слышу, о чем они разговаривают, мне начинает казаться, что сейчас они закричат, бросятся один на другого, и начнётся убийство. И ты знаешь, — таинственно наклонился он к моему уху, — газеты полны сообщениями об убийствах, о каких-то странных убийствах. Это пустяки, что много людей и много умов, — у человечества один разум, и он начинает мутиться. Попробуй мою голову, какая она горячая. В ней огонь. А иногда становится она холодной, и все в ней замерзает, коченеет, превращается в страшный омертвелый лёд. Я должен сойти с ума, не смейся, брат: я должен сойти с ума… Уже четверть часа, — тебе пора выходить из ванны. — Немножечко ещё. Минуточку.
Мне так хорошо было сидеть в ванне, как прежде, и слушать знакомый голос, не вдумываясь в слова, и видеть все знакомое, простое, обыкновенное: медный, слегка позеленевший кран, стены с знакомым рисунком, принадлежности к фотографии, в порядке разложенные на полках. Я снова буду заниматься фотографией, снимать простые и тихие виды и сына: как он ходит, как он смеётся и шалит. Этим можно заниматься и без ног. И снова буду писать — об умных книгах, о новых успехах человеческой мысли, о красоте и мире.
— Го-го-го! — загрохотал я, плескаясь. — Что с тобой? — испугался брат и побледнел. — Так. Весело, что я дома.
Он улыбнулся мне, как ребёнку, как младшему, хотя я был на три года старше его, и задумался — как взрослый, как старик, у которого большие, тяжёлые и старые мысли.
— Куда уйти? — сказал он, пожав плечами. — Каждый день, приблизительно в один час, газеты замыкают ток, и все человечество вздрагивает. Эта одновременность ощущений, мыслей, страданий и ужаса лишает меня опоры, и я — как щепка на волне, как пылинка в вихре. Меня с силою отрывает от обычного, и каждое утро бывает один страшный момент, когда я вишу в воздухе над чёрной пропастью безумия. И я упаду в неё, я должен в неё упасть. Ты ещё не все знаешь, брат. Ты не читаешь газет, многое от тебя скрывают, — ты ещё не все знаешь, брат.
И то, что он сказал, я счёл немного мрачной шуткой, — это было участью всех тех, кто в безумии своём становится близок безумию войны и предостерегал нас. Я счёл это шуткой — как будто забыл я в этот момент, плескаясь в горячей воде, все то, что видел я там.
— Ну и пусть себе скрывают, а мне надо вылезать из ванны, — легкомысленно сказал я, и брат улыбнулся и позвал слугу, и вдвоём они вынули меня и одели.