— Друзья! У нас будет красная луна и красное солнце, и у зверей будет красная весёлая шерсть, и мы сдерём кожу с тех, кто слишком бел, кто слишком бел… Вы не пробовали пить кровь? Она немного липкая, она немного тёплая, но она красная, и у неё такой весёлый красный смех!..
ОТРЫВОК СЕДЬМОЙ
…это было безбожно, это было беззаконно. Красный Крест уважается всем миром, как святыня, и они видели, что это идёт поезд не с солдатами, а с безвредными ранеными, и они должны были предупредить о заложенной мине. Несчастные люди, они уже грезили о доме…
ОТРЫВОК восьмой
…вокруг самовара, вокруг настоящего самовара, из которого пар валил, как из паровоза — даже стекло в лампе немного затуманилось: так сильно шёл пар. И чашечки были те же, синие снаружи и белые внутри, очень красивые чашечки, которые подарили нам ещё на свадьбе. Сестра жены подарила — она очень славная и добрая женщина.
— Неужели все целы? — недоверчиво спросил я, мешая сахар в стакане серебряной чистой ложечкой.
— Одну разбили, — сказала жена рассеяно: она в это время держала отвёрнутым кран, и оттуда красиво и легко бежала горячая вода. Я засмеялся. — Чего ты? — спросил брат.
— Так. Ну, отвезите-ка меня ещё разок в кабинетик. Потрудитесь для героя! Побездельничали без меня, теперь баста, я вас подтяну, — и я в шутку, конечно, запел: «Мы храбро на врагов, на бой, друзья, спешим…»
Они поняли шутку и тоже улыбнулись, только жена не подняла лица: она перетирала чашечки чистым вышитым полотенцем. В кабинете я снова увидел голубенькие обои, лампу с зелёным колпаком и столик, на котором стоял графин с водою. И он был немного запылён. — Налейте-ка мне водицы отсюда, — весело приказал я. — Ты же сейчас пил чай.
— Ничего, ничего, налейте. А ты, — сказал я жене, — возьми сынишку и посиди немножко в той комнате. Пожалуйста.
И маленькими глотками, наслаждаясь, я пил воду, а в соседней комнате сидели жена и сын, и я их не видел.
— Так, хорошо. Теперь идите сюда. Но отчего он так поздно не ложится спать?
— Он рад, что ты вернулся. Милый, пойди к отцу. Но ребёнок заплакал и спрятался у матери в ногах. — Отчего он плачет? — с недоумением спросил я и оглянулся кругом. — Отчего вы все так бледны, и молчите, и ходите за мною, как тени? Брат громко засмеялся и сказал: — Мы не молчим. И сестра повторила: — Мы все время разговариваем.
— Я похлопочу об ужине, — сказала мать и торопливо вышла.
— Да, вы молчите, — с неожиданной уверенностью повторил я. — С самого утра я не слышу от вас слова, я только один болтаю, смеюсь, радуюсь. Разве вы не рады мне? И почему вы все избегаете смотреть на меня, разве я так переменился? Да, так переменился. Я и зеркал не вижу. Вы их убрали? Дайте сюда зеркало.
— Сейчас я принесу, — ответила жена и долго не возвращалась, и зеркальце принесла горничная. Я посмотрел в него, и — я уже видел себя в вагоне, на вокзале — это было то же лицо, немного постаревшее, но самое обыкновенное. А они, кажется, ожидали почему-то, что я вскрикну и упаду в обморок, — так обрадовались они, когда я спокойно спросил:
— Что же тут необыкновенного?
Все громче смеясь, сестра поспешно вышла, а брат сказал уверенно и спокойно: — Да. Ты мало изменился. Полысел немного.
— Поблагодари и за то, что голова осталась, — равнодушно ответил Я. — Но куда они все убегают: то одна, то другая. Повози-ка меня ещё по комнатам. Какое удобное кресло, совершенно бесшумное. Сколько заплатили? А я уж не пожалею денег: куплю себе такие ноги, лучше… Велосипед!
Он висел на стене, совсем ещё новый, только с опавшими без воздуха шинами. На шине заднего колёса присох кусочек грязи — от последнего раза, когда я катался. Брат молчал и не двигал кресла, и я понял это молчание и эту нерешительность.